Говорят сталинские наркомы
Шрифт:
Правда, в середине мая 1941 г., после того как число немецких дивизий, сосредоточенных на нашей границе, перевалило за сотню Сталин разрешил Генеральному штабу начать выдвижение войск Красной Армии из внутренних округов на запад. Были двинуты четыре армии и ряд соединений. Однако боеготовность этих корпусов и дивизий оставляла желать лучшего. Они не были пополнены личным составом до штатной численности. Пополним, дескать, на месте назначения.
Погрузили в эшелоны артиллерию, а транспортом опять–таки решили обеспечить на месте. Как и снарядами, и патронами, и снаряжением, и даже саперным инструментом. Зато погрузили в эшелоны массу различного оборудования и вещей, нужных в мирное время, но бесполезных и даже вредных (ибо балласт всегда вреден) на войне. Да и настроение
Сообщаю Вам об этом, уважаемый Георгий Александрович, не только потому, что и сегодня саднит сердце при воспоминаниях о тогдашнем благодушии и неготовности. Отмечаю это потому, что, к глубокому сожалению, и в нынешние дни, в периоды улучшения международной обстановки, наши средства массовой информации впадают зачастую в детские восторги и благодушие. Забывают, а скорей всего, не знают, что психологическая неготовность к тяжким испытаниям бывает не менее страшной, чем неготовность техническая.
В этих средствах информации — в газетах, на телевидении и на радио — есть много хороших специалистов: политиков, искусствоведов, природоведов, медиков и так далее. Но нет военных историков.
Я тоже слушатель, читатель и зритель. Однако не могу вспомнить ни одного — пусть юбилейного выступления, в котором автор–исто- рик спросил бы и себя, и всю многомиллионную аудиторию: почему в двух мировых войнах XX века противник нас опережал во времени? Почему старая Россия, переоснащая и перевооружая свою армию, планировала привести ее в наилучшее боевое состояние к 1917–1918 годам, а противник начал войну в 1914 г.? Почему Советский Союз, перевооружая армию, наметил конечный срок в 1942–1943 гг., а противник напал в 1941-м? Случайность? Нет!
Однако не рыдать над прошлым призываю я Вас и всех, кто будет читать эти строки. Необходимо трезво помнить о прошлом, анализировать его, извлекать должные уроки. Это дело не только специалистов по военной истории. Это дело общее, народное. Потому, что за ошибки и невежество специалистов и неспециалистов расплачивается всегда миллионная масса — народ…
Фашистское командование уже заканчивало сосредоточение трех своих основных войсковых группировок на советской границе, германское министерство иностранных дел предъявило ноту нашему руководству и просило объяснения: почему советская 16-я армия из Забайкалья перебрасывается по железной дороге на запад? Сталин приказал маршалу Тимошенко временно завернуть эшелоны 16-й на юг и сообщить в Берлин, что армия направляется к персидской границе — на случай, если англичане попробуют нанести удар из
Индии через Персию. Вряд ли в Берлине поверили, однако добились своего — одна из наших армий была задержана в пути.
Об этом случае я узнал от Мехлиса, который вдруг перестал посещать Наркомат государственного контроля. Спрашивать, почему это так и куда он делся, не полагалось. Он скоро мне позвонил. Просил зайти в Главное Политическое управление Красной Армии, оно помещалось тогда на улице Фрунзе. Я пришел и узнал от Льва Захаровича, что он вновь назначается начальником Главпура, но пока что об этом не надо распространяться. Предложил мне возглавить Управление военных сообщений (УПВОСО) Генерального штаба. Я отказался. Кстати, потом был такой же разговор с Г. К. Жуковым. Я опять отказался. Не потому, что так уж полюбил Госконтроль. Наоборот, я с великим удовольствием вернулся бы к военно–железнодорожному делу, к своей профессии, притом любимой. Однако в Наркомат госконтроля назначил меня Сталин, и я уже достаточно знал неписаные законы таких назначений: он назначил — значит, только он может перевести меня в Наркомат обороны и в Генеральный штаб. Всякие вольности и инициативы в этом смысле он строго пресекал.
Это было где–то в середине июня 1941 г.
Г.
И. В. Ковалев: Начало войны застало меня в Наркомате государственного контроля, в моем рабочем кабинете. 22 июня 1941 г., как и последующие три дня, сотрудники Наркомата государственного контроля, пребывали в каком–то неопределенном положении. Каждый чувствовал, что война словно лавина вторгается в наш дом, что надо что–то делать, а что именно, никто не знал. Наркому и начальнику Главпура (его назначили на этот пост 21 июня) Мехлису было не до нас. Мы с Поповым, заместителями наркома, были дезориентированы. Существовавший план контроля над деятельностью важнейших предприятий и учреждений явно не годился для военного времени. Наше учреждение — по идее необходимое и для войны — тоже оказалось к ней неготовым.
Для меня это «подвешенное» состояние закончилось 26 июня, когда я был вызван в Кремль к И. В. Сталину. В его кабинете (как я тогда себе пометил) в это время находились В. М. Молотов, К. Е. Ворошилов, Л. М. Каганович, Г. М. Маленков, С. М. Буденный, С. К. Тимошенко, Н. Ф. Ватутин, П. Ф. Жигарев и И. Ф. Петров.
Сталин выглядел необычно. Вид не просто усталый. Вид человека, перенесшего сильное внутреннее потрясение. До встречи с ним я по всяким косвенным фактам чувствовал, что там, в приграничных сражениях нам очень тяжко. Возможно, назревает разгром. Увидев вождя понял, что худшее уже случилось. Хотя внешне он был спокоен, и, как всегда, удерживая в левой, усохшей и полусогнутой руке трубку, правой рукой не спеша начинял ее табаком.
Кто знает, что пережил он за эти дни? Замысел удержать Гитлера от нападения политическими маневрами и сверхосторожностью, тот замысел, в угоду которому он пожертвовал боеготовностью приграничных военных округов, оказался пустопорожним и вредным. Доктрина о войне на чужой территории и малой кровью — тоже оказалась беспочвенной. Да и многое другое, считавшееся бесспорным, рухнуло в эти четыре дня. Однако сам он не рухнул. Претерпел и взялся за дело, и начал исправлять положение.
Поздоровавшись со мной, спокойно сказал:
— Мы считали, что немцы главный удар нанесут через Украину с целью захватить хлебную житницу, донецкий уголь, а потом и бакинскую нефть. Но они наносят главный удар на западном направлении. Через Минск, Смоленск на Москву. Нами даны указания перебросить две армии с Украины на угрожаемое направление. Но эшелоны 16-й армии Лукина застряли в этом районе…
Он подошел к большой карте и показал, причем не очень определенно, обширный район к северу от Киева и на Брянск, Смоленск и Оршу.' Пояснил, что немецкая авиация систематически бомбит крупные железнодорожные узлы, они не прикрыты истребителями и зенитной артиллерией, поэтому положение тяжелое.
— Вы были начальником Западной дороги, — сказал Сталин. — Поезжайте, мы Вам даем полномочия любой ценой продвинуть эшелоны Лукина на Смоленск — Оршу. Желательно, чтоб выехали сейчас же.
Я находился в кремлевском кабинете вождя не более 10 минут. После данного мне поручения сразу же поехал в НКПС, чтобы уточнить, где стоят эшелоны. Не имея сведений о составе 16-й армии, я узнал, что для ее перевозки требовалось как минимум 120–150 эшелонов. Однако точными сведениями об этих эшелонах НКПС не располагал. Тогда я собрал небольшую группу из товарищей- железнодорожников, которых хорошо знал. Мы сели в автомотриссу, в этот моторный вагончик, и по Западной железной дороге поехали в Смоленск. В дороге нас не бомбили. Приехали на рассвете. Тихо. Но вокзал разрушен. Повсюду — на путях и меж путей — опрокинутые и сгоревшие вагоны, множество бомбовых воронок. Военный комендант сообщил, что давно ожидает прибытия эшелонов 16-й армии, но их нет. Спросил у него, как и когда бомбят немцы особенно интенсивно. Бомбят и днем, и ночью. Но особенно интенсивно бомбят крупные железнодорожные узлы ночью. Будто знают, что к вечеру в узлах скапливается наибольшее количество поездов.