Говорят женщины
Шрифт:
Женщины согласны, надо двигаться дальше. Саломея между тем отшвырнула свое ведро для дойки, оно шатается и только раздражает. Оуна встает, дает Саломее свое, а на ее ведро садится сама.
Усевшись, Оуна Фризен продолжает размышлять о сказанном. После слов Мариши о терапевтическом вдохновлении мысли ей еще кое-что пришло в голову. Она просит разрешения поговорить о прощении.
Женщины не возражают. (Хотя Нейтье Фризен закатила глаза, откинула голову и открыла рот. Смешно.)
Оуна говорит: Если старейшины и епископ Молочны решили, что после изнасилований
Девушки Нейтье Фризен и Аутье Лёвен, используя язык жестов, соревнуются, пытаясь превзойти друг друга в выражении скуки и недовольства. Аутье, к примеру, изображает, как, вставив в рот ружье, простреливает себе голову и сникает на ведре. Нейтье жалобно спрашивает: Так мы остаемся или уходим? Голова ее лежит на руке, и голос приглушен. Ладонь раскрыта кверху, как будто Нейтье ждет, чтобы ей дали ответ или капсулу с цианистым калием. Она сняла платок, и мне видна длинная, тонкая, очень белая линия по центру головы. Голая кожа, женщины называют ее пробором.
Грета Лёвен, тяжко вздохнув, говорит, что, хотя мы, возможно, и не животные, с нами обошлись хуже, чем с животными, да и вообще животные Молочны в лучшем положении, чем ее женщины, они в большей безопасности и за ними лучше уход.
Из-за нехватки времени мы решили отложить вопрос о том, животные женщины или нет, напоминает Грете Агата Фризен.
Грета отмахивается от Агаты и, закрыв глаза, постукивает вставной челюстью по фанере.
Вступает Мариша: Я считаю, единственное решение – бежать.
Ух, что тут поднялось!
Все говорят одновременно. Все еще говорят, говорят, все сразу. Все еще говорят.
На меня смотрит Оуна. Я смотрю в записи. От волнения, из-за взгляда Оуны покашливаю. Женщины решают, что я так выражаю раздражение, призываю к порядку, и умолкают.
Мариша смотрит прямо на меня.
Я глажу горло, как будто оно чешется, как будто это начало болезни, может, стрептококк, как у юного
Аарона. Я не хотел никого призывать к порядку. Как внезапный паводок или сколотое копыто (слова Саломеи, произнесенные ею еле слышно, их трудно перевести), я мешаю Марише и, может быть, Саломее, раздраженной по другим причинам.
Саломея задиристо спрашивает: Мы так хотим научить дочерей защищать себя – бежать?
Мейал Лёвен вставляет: Не бежать, а уйти. Мы говорим об уходе.
Саломея Фризен делает вид, будто не слышит Мейал: Бежать! Чем бежать, я скорее останусь, застрелю всех мужчин в сердце и сброшу их в колодец, а если надо, приму на себя гнев Божий!
Саломея, мягко говорит Оуна, пожалуйста, успокойся. Лёвен говорят про уход, не про бегство. Слово «бегство» неточно. Перестань.
Мариша негодующе мотает головой и язвительно извиняется за использование неточного слова, грех настолько страшный, что Саломея с ее замашками олимпийской богини и всемогущим
Саломея энергично возражает и в свою очередь обвиняет Маришу в неаккуратном обращении со словами. «Уход» и «бегство» – совершенно разные слова, – говорит она, – с разными значениями и особыми смыслами.
У Аутье и Нейтье пробуждается некоторый интерес к происходящему, они сдавленно хихикают. У Греты и Агаты на лице строгое, но покорное выражение, свидетельствующее о многолетнем знакомстве с подобными вспышками дочерей. Агата сцепила руки и вращает большими пальцами. Грета похлопывает себя по голове.
Оуна Фризен печально смотрит в северное окно, на Рембрандтово рапсовое поле, на холмы, в сторону границы, возможно, на собственные видения.
Мейал Лёвен потихоньку скручивает цигарку. (Из того, что осталось от предыдущей, которую она элегантно потушила, сдавив кончик указательным и большим пальцами.)
Ну, Август? – говорит Агата, сидящая рядом со мной. Она приобняла меня за плечо! – Что ты обо всем этом думаешь? У тебя тоже есть мнение?
Мне приходит в голову история о корейском поэте Ко Ыне. И я рассказываю женщинам, как он четыре раза пытался покончить с собой, один раз влив себе в ухо яд. Он повредил барабанную перепонку, однако выжил. В другой раз барабанную перепонку ему повредили, когда посадили по политической статье и пытали. Во время Корейской войны его заставляли переносить на спине трупы. Потом он десять лет был монахом.
Женщины перестали спорить и слушают мой рассказ о поэте. Я замолкаю.
И что? – спрашивает Агата.
Ну что. Потом Ко Ын начал пить, и, когда в очередной раз решил совершить самоубийство, на сей раз при помощи большого камня и веревки, в море между Корейским полуостровом и островом Чеджудо, пьянство спасло ему жизнь.
А где это? – спрашивает Аутье, но на нее зашикала мать.
Неважно, говорит Мейал.
Почему же, важно, говорит Саломея, но пусть Август сначала закончит историю.
Агата кивает мне, чтобы я продолжал.
На корабле, говорю я, продавали алкогольные напитки. Ко Ын подумал: почему бы не выпить перед смертью? Он выпил, потом еще, еще… Напился и уснул. А проснулся уже на пирсе. Он упустил возможность совершить самоубийство, а его ждали, поскольку стало известно о приезде на остров знаменитого монаха и поэта Ко Ына. Все надеялись, что он тут останется. Он и остался. И несколько лет был очень счастлив.
После некоторого молчания Мейал спрашивает меня, закончил ли я, и я отвечаю: Да.
Женщины молчат, только ерзают на ведрах, покашливают. Агата спросила меня, есть ли у меня мнение по вопросу, оставаться или уходить, – бормочу я. Я хотел лишь сформулировать свое понимание смысла этой истории: можно уйти от кого-то или чего-то в одном состоянии духа и прийти куда-то в другом, совершенно неожиданном.
Это я уже поняла, говорит Мейал. Да и все мы, разве нет?
На уровне инстинктов мы понимаем множество вещей, тихо говорит Оуна, но формулировать их в виде повествования приятно и весело.