Грачевский крокодил. Вторая редакция

Салов Илья Александрович

Мелитина Петровна приехала в Грачёвку утром и, боясь стуком колес напугать может быть спавшую еще Анфису Ивановну, приказала ямщику остановиться не у крыльца, а немного поодаль. Затем, осторожно спустившись с телеги и сняв по очереди всех детей, она направилась вместе с ними в дом. Не встретив никого в передней, Мелитина Петровна присела на стул и принялась слегка покашливать, желая кашлем этим вызвать кого-либо в прихожую, но, просидев в ней с полчаса и все-таки никого не дождавшись, она решилась, наконец, привстать со стула и приотворить дверь, ведущую, повидимому, в залу. Погрозив на детей, чтобы они сидели смирно и не шумели, она на цыпочках подошла к двери, полуотворила ее и как раз лицом к лицу встретилась с подходившею

к той же двери Анфисою Ивановною.

— Вам кого угодно? — спросила ее. старушка, попятившись назад, и изумленно вытаращила глаза на стоявшую в дверях женщину.

— Мне, мне… Анфису Ивановну!.. — робко отвечала та.

— Я Анфиса Ивановна, что вам угодно?

— Я… я… Вы меня не знаете, конечно…

— Не узнаю, извините…

— Оно и не мудрено забыть… Это было так давно… Я была еще грудным ребенком, говорят!.. Я и сама даже ничего не помню… и говорю только по слухам… как мне самой рассказывали… Я ваша племянница, Мелитина Петровна, дочь вашего покойного брата, Петра Иваныча…

Услыхав это, Анфиса Ивановна до того растерялась, что даже не нашлась, что ответить, и только жестом руки пригласила ее войти в залу.

— Позвольте уж и детей! — пролепетала Мелитина Петровна, тоже смутившаяся.

— Пожалуйста…

Мелитина Петровна собрала детей и, вводя в залу, заставила их поочередно прикладываться к ручке Анфисы Ивановны.

— Это… тоже, братнины дети? — спросила Анфиса Ивановна.

— Нет, матушка, это мои собственные.

— Так вы были замужем?

— Да, была, тетушка, за Скрябиным…

Анфиса Ивановна вспомнила что-то и даже обрадовалась.

— Ну что, как? — спросила она: — поправился ли он?

— Нет, тетушка, муж скончался… И вот оставил меня одну, с детьми, без средств…

Анфиса Ивановна перекрестилась, хотя и чувствовала очень хорошо, что в голове у нее происходит что-то такое, чего она сама не могла себе, разъяснить.

— Не вылечился, стало быть? — спросила она.

— Нет.

— Еще бы, разве это возможно, поправиться! И руки и ноги оторвало…

На этот раз смутилась уже и Мелитина Петровна и, испуганно смотря прямо в глаза старушке, проговорила:

— Помилуйте, тетушка, ему никто не отрывал ни рук, ни ног…

— Как?

— Так, очень просто, тетушка…

— Да ведь ему на сражении оторвало…

— Помилуйте… Мой муж даже никогда военным не был…

— Да ведь вы сами же говорили мне! — вскрикнула Анфиса Ивановна.

Но, вдруг что-то вспомнив, она мгновенно замолчала, поднесла руку ко лбу и, как будто силясь собрать какие-то мысли, сдвинула брови.

— Да, да, постойте! — проговорила она.

И, пристально взглянув на Мелитину Петровну, спросила:

— Так вы кто же такая?

— Я - Мелитина Петровна.

— Так, так, так… Теперь все вспомнила… Ведь та была не настоящая… А вы… вы настоящая?

— Я настоящая…

— Ну! очень рада, очень рада.

И, поспешно обняв Мелитину Петровну, она расцеловала сначала ее, а потом всех детей и даже обрадовалась при виде приехавших.

— Вы меня, пожалуйста, извините, — говорила она торопливо: — но все это так неожиданно случилось, так внезапно, что я даже не имела времени сообразить. Старуха уж я, память-то у меня ослабла… но теперь… теперь я все и сообразила и припомнила… теперь я все знаю… Очень, очень рада… Пойдемте, пойдемте…

И, введя всех в гостиную, она радушно рассадила их по местам и затем позвала Домну. Та не замедлила явиться на зов.

— Домна! — обратилась она с приказанием к вошедшей: — поскорее чаю Мелитине Петровне и детям.

И тут же, заметив испуг Домны, прибавила, смеясь:

— Успокойся, успокойся, это настоящая.

Мелитине Петровне отвели ту же самую комнату, в которой жила «не настоящая», детей разместили в соседней, и, повидимому, жизнь в Грачевке потекла прежним порядком, то есть все в обычный час пробуждалось, в обычный час

обедало и ужинало, ложилось спать и засыпало; но все это только было повидимому, не в сущности; от прежней невозмутимой и тихой жизни не осталось и следа. Брагин жаловался, что дети и яблоки и ягоды обрывают, Потапыч — что на них посуды не напасешься, Дарья Федоровна — что все варенье поели, кучер Абакум — что всех лошадей загоняли! Сама Мелитина Петровна были и тиха, и смирно-воздержанна, и не только не требовательна, но даже крайне снисходительна. Она отлично слышала не скрываемое, впрочем, от нее ворчание и Домны, и Дарьи Федоровны, и Потапыча, и Абакума, и Брагина, но делала вид, что ничего этого не слышит, и скорее заискивала, чем оскорблялась. Она всех называла миленькими голубчиками, рассказывала им со всеми подробностями горькую свою долю, жаловалась на судьбу и при всякой малейшей возможности старалась угодить каждому чем бы то ни было. Брагину она подарила какую-то орденскую ленточку, случайно оставшуюся после мужа, Абакуму — мужнину табакерку, Дарье Федоровне — какой-то старый чепец, с уверением, что чепец этот самой последней моды; но все это мало удовлетворяло прислугу. Прислуге этой досаждало в доме присутствие Мелитины Петровны, а в особенности ее детей. Дети действительно озорники были страшные. Там, в Питере, в подвале, на Песках, с голода, что ли, или по тесноте, но только они были иными — и тихими, и скромными, и послушными, а здесь, на просторе, отъевшись, почуяв свободу, пустились во все тяжкие. Сама Мелитина Петровна не узнавала их и не могла с ними сладить. То они окно разобьют, то плетень повалят… а однажды, играя спичками, чуть было весь дом не сожгли. Потапыч бросил не только пыль стирать, но даже перестал комнаты мести. «Ничто, на них наметешься!» — ворчал он и при всяком удобном случае норовил или ущипнуть, или оттрепать которого-нибудь из сорванцов. Несчастная Мелитина Петровна мыкалась, хлопотала, извинялась, просила не взыскать с глупеньких, но, чувствуя, что и она сама и дети ее стоят у всех поперек горла, плакала и молилась богу. «Господи, — взывала она, падая перед иконами: — неужто опять на Пески, опять в подвал!..» И, быстро вскочив, принималась теребить детей за волосы, а вслед за тем бежала к Домне, к Потапычу, Дарье Федоровне и снова начинала перед ними изливать все свое горе и всю свою тоску.

Раз как-то приехал к Анфисе Ивановне отец Иван. Только что успел он войти в залу, как на него наскочила целая толпа детей и чуть было не сшибла его с ног.

— Откуда это у вас, кумушка? — спросил он Анфису Ивановну, поспешившую навстречу к своему приятелю…

— Ох, уж не говори! — проворчала она и затем, обратясь к детям, крикнула: — Убирайтесь вы отсюда, чертенята!..

Дети быстро выбежали вон.

— Откуда бог послал?

— Да все этой… племянницы-то моей.

— Мелитины Петровны?

— Да.

— Достаточно, однако.

— Наказанье просто… хоть из дому вон беги… Ну что ты, как?

— Понемножку, кумушка.

— Нога-то лучше, что ли?

— Брожу…

— Говорят, у тебя тоже гости были?

— Были-с, — проговорил отец Иван, почесывая в затылке: — вчера проводил.

— Ну и слава богу…

И, перейдя в гостиную, они принялись беседовать. Беседа тянулась долго, но уж это было не то, что прежде. Батюшка ничего не пил, ничего не ел и наотрез отказался от всех угощений, предложенных было Анфисой Ивановной.

— Будет, кумушка дорогая, и попито и поедено достаточно…

— Ничего разве не пьешь?

— Запретили…

— Это живодеры-то?

— Да, они.

— Была нужда слушать, а мой совет вот какой: брось ты всех этих живодеров, не слушай их, пей и ешь сколько влезет, а ногу и руку два раза в день муравьиным спиртом натирай, а всего лучше разыщи муравьиную кучу, да в нее и положи свои больные члены. Я этак раз одного капитана вылечила…

— У капитана-то, может, ревматизм был?.. — спросил отец Иван.