Град Божий

Доктороу Эдгар Лоуренс

воздел к небу руки и

упал на колени в последней молитве.

Все застигнутые наступлением на ничейной земле

бросились назад в окопы.

Сейчас я не могу утверждать этого

определенно, но в те годы, когда

я жил дома с родителями, а его старший сын

Рональд

был на войне,

отец часто водил нас на стадион.

Игроки метались по зеленому полю.

Мы сидели, греясь в лучах солнца,

я ел из пакета жареные орешки, а

он

курил сигару.

Он молчал среди толпы, которая

неистовствовала на трибунах, и это

обращало на себя внимание.

Мне нравилась зеленая трава поля,

белая разметка и звуки ударов

по мячу, которые гулким эхом

разносились над стадионом еще долго после того, как

мяч уже был в воздухе.

Но отцу больше нравилась игра один на один, когда

более умелый

переигрывал противника, не важно какого.

Он любил нападающих, например Хирша из «Крейзи Легз»,

который своими финтами, увертками и обводами умел

поднимать с мест всех зрителей стадиона,

кто кроме него умел так обходить соперников,

высоко поднимая ноги, совершая

головокружительные прыжки и ни на минуту

не упуская мяч, который

он с поистине комической интеллигентностью

мог удерживать неправдоподобно долго.

Я не могу утверждать этого наверняка,

но мне кажется, что в эти моменты

отец вспоминал свои собственные перебежки под огнем,

когда от его умения зависело,

останется он жив или нет,

и искал успокоения от своих страшных воспоминаний в эстетической

абстракции футбола с его разметкой и правилами,

которые не допускали тяжких травм

или непредсказуемых последствий.

Как бы то ни было, он принес войскам

приказ отступить, но его давно

опередили — солдаты бежали с передовой той самой дорогой,

которой пришел к окопам отец.

В окопах лежали сложенные кучами мертвецы,

словно утешавшие друг друга

в неизбывной скорби по своим ранам,

другие мертвецы,

с вырванными взрывом внутренностями,

стояли с примкнутыми штыками в полной

готовности отразить атаку.

Отец продвигался по траншее в поисках кого-нибудь,

кому можно было бы передать приказ,

но находил только крыс, шнырявших в дерьме и грязи

среди кусков галет и оторванных конечностей.

При его приближении они разлетались

в разные стороны,

словно маленькие серые снаряды.

Он споткнулся о труп молодого солдата,

лежавшего с дулом ружья во рту,

голова застыла в блестящей луже грязи

и окровавленного мозга.

Отец

остановился и опустился на колени,

впервые с тех пор, как прибыл во Францию,

оказавшись рядом с тем, кого можно оплакать.

Парень не смог выдержать

беспрерывную, в течение многих часов канонаду, которую

сам отец, постоянно занятый делом, едва слышал.

Но теперь истина открылась ему во всей своей наготе, словно

он был наследником мертвого парня.

Чудовищный грохот, механический,

но нотками человеческого голоса,

громоподобный рев колоссальной, бесстыдно жестокой,

грубой и мстительной ярости, который показался

ему воплощением первобытной,

первородной речи, когда в окопе

его накрыл танк;

покрытые грязью гусеницы

бешено вращались в воздухе

над его головой, и в этом скрежещущем чавкающем

реве края окопа начали осыпаться,

а из темноты на его голову густо посыпались

капли машинного масла.

Теперь, друзья, я знаю, что это

Древняя История, такая же древняя,

как и наши учителя в средней школе, к которым

мы относимся с такой же снисходительностью.

Я твердо это знаю.

Мне ведомо, что кости Первой мировой войны

впечатаны в тектонические плиты под тяжестью других костей, захороненных выше.

Пляжи Европы усеяны покрытыми песком костями,

и крестьяне Европы

лемехами своих плугов вытаскивают из земли

позвоночные столбы убитых.

Реки Европы светятся по ночам

от свободных радикалов кальция в их водах,

археологи из университетских городов Европы

находят под плитами мостовых черепа в касках.

Но послушайте же, что я вам скажу.

Вся история существует только для того,

чтобы сейчас можно было налить пиво в ваши кружки.

Она дарит грустной даме в конце стойки ее пачку «Мальборо»,

придает зеркалу, в котором отражаются бутылки,

его тусклость, и не случайно она освещает нас синим светом неона,

внушая нам чувство иллюзорной свободы.

Сколько лет было тогда отцу —

двадцать четыре, двадцать пять?

Вот он, человек, беззаветно любящий море, бредет,

утопая в окопной грязи,

молодой человек, защищающий чужую страну,

вестовой, зарывшийся в землю, все, что он

сделал, непостижимым образом отрицает

дары его юности, и армия гуннов

наступает на него со всех сторон.

Нельзя сказать, что отец был политическим младенцем — от

своего отца, моего деда Исаака, печатника, он узнал