Град Ярославль
Шрифт:
— Отменный замысел Дмитрий Михайлыч. Только бы не сорвалось.
— Надеюсь, Кузьма Захарыч, что Бог поможет нам, поелику от сего замысла зависит судьба православной Руси.
— Кого в Новгород пошлем? Зело велимудрый человек понадобится. Чуть обмишулился — и весь замысел псу под хвост, — озабоченно крякнул в рыжеватую бороду Савва.
— Кого?.. А давайте вкупе подумаем, какого разумного мужа в Новгород снарядить. На ком сойдемся, тому и послом быть.
Дмитрий Михайлович, задумывая большое дело, конечно же, прикинул имя посла, но ему хотелось выслушать суждение и Саввы Романчукова, который, еще, будучи подьячим московского Посольского
Савва Лукьяныч не долго раздумывал:
— По моему умишку быть в челе посольских людей судье Монастырского приказа Никите Татищеву.
— Татищеву? — живо переспросил Дмитрий Михайлович. — За какие заслуги?
— Десяток лет ведал его по Москве. Он так поднаторел в судных делах, что его даже Борис Годунов заприметил. Помышлял, в думные дьяки возвести, да не успел. И новгородский митрополит Исидор его хорошо ведает. Когда-то он зело помог владыке в одной судебной тяжбе. Дело-то было для Исидора провальное, но Татищев так искусно его провел, что владыка в ноги Никите поклонился. Почитай, четыре тысячи рублей Исидору вернул. Умнейший человек, ловкий. Любое дело обстряпает без сучка и задоринки.
— А ты что скажешь, Кузьма Захарыч?
— Пригляделся я здесь к дьякам и подьячим. Татищев — в числе самых толковых. Ума ему не занимать. Усидчив, в делах изворотлив и настойчив.
Пожарский был порадован оценкой Татищева. Именно его-то и наметил в послы Дмитрий Михайлович. Он, так же, как и Савва, был много наслышан о судном дьяке, когда проживал в Москве. Мог бы добавить: честолюбив, но без тщеславия и корысти, неистощимого здравого ума.
Вот так и сошлись на Татищеве. Окончательный вывод вынесли после длительной беседы с Никитой Фроловичем, а чтобы посольство выглядело внушительным, надумали включить в него пятнадцать членов Земского собора — представителей главнейших русских городов.
От Ярославля был отряжен Надей Светешников, показавший себя уже во многих земских делах.
С Надеем был у Пожарского особый разговор.
— Зело полагаюсь на тебя, Надей Епифаныч. К тебе новгородцы и Делегарди будут особо приглядываться, поелику ты представляешь город, в коем учрежден Земский собор. Будет к тебе немало каверзных вопросов, но на них надлежит дать достойные ответы. Господин Великий Новгород должен ощутить, что Ярославль ныне — огромная сила, с коей надо считаться, и лишь она способна спасти истерзанную державу. Никакой другой силы нет, и не будет! Только Ярославское ополчение способно избавить Русь от всех бед, несчастий и разрушительной Смуты. В том, пожалуй, Божье предначертание сего славного города.
— Я приложу все силы, Дмитрий Михайлыч, — заверил Пожарского Надей Светешников.
— С Богом, друже.
Благословил посольство в Новгород и владыка Кирилл. Он дал немало добрых советов Никите Татищеву, когда тот станет вести переговоры с митрополитом Исидором.
Дмитрий Пожарский не ограничился свейскими делами: заняла его помыслы и Австрия. Еще, будучи в Нижнем Новгороде, он встретился с австрийским подданным, Иосифом Грегори, следовавшим волжским путем в Персию. Уже тогда у дальновидного вождя ополчения мелькнула мысль каким-то образом использовать этого образованного, любознательного цесарского посла, близкого к Габсбургскому дому. Австриец отменно говорил по-русски, довольно хорошо знал обстановку, сложившуюся в Московском государстве, с пониманием отнесся к Земскому ополчению.
— Я бывал в Московии еще при Борисе Годунове, когда царство его процветало, а затем
Дмитрий Михайлович хорошо помнил это время. Не зря когда-то в своих московских хоромах он рассказывал Надею Светешникову о добрых поступках Бориса Годунова, вернувшего крестьянам Юрьев день и повелевшего со всей земли не брать податей, и давшего иноземным купцам беспошлинную торговлю, что позволило оживить и укрепить торговлю всего Русского государства, и наладить более тесные сношения с Англией, Германией, Данией, Голландией и Австрией. Добрым словом вспоминал правление Годунова подданный Габсбурского дома.
— Будешь на Москве, заезжай в мой дом, — сказал на прощанье Дмитрий Михайлович.
— Я буду счастлив, встретиться с русским князем в свободной от поляков Москве. Мой народ не питает нежных чувств к Речи Посполитой, она всегда враждебна к Австрии. Россия же постоянно поддерживала с Габсбурским домом дружественные отношения.
— Истинно, господин Грегори. Россия помогла казаками и деньгами Австрии в период войны с Османской империей и татарами.
— Мой народ этого никогда не забудет.
И вот теперь Грегори, возвратившись из Персии, остановился в Ярославле, чем не преминул воспользоваться Пожарский. Встреча была радушной, а беседа продолжительной. Дмитрий Михайлович уже ведал о давних помыслах избрания на царский трон одного из сановников Габсбурского дома. В Москве такие намерения обсуждали еще при царе Федоре, а посему, когда Грегори упомянул о цесаревиче Максимилиане, «искателе многих корон», Дмитрий Михайлович, слегка призадумавшись, заявил, что в Москве его «примут с великой радостью».
Сказать сии слова Дмитрия Михайловича понудила веская надобность: принятие союза с Веной может привести к посредничеству Австрии в переговорах Речи Посполитой с Россией. Это был новый значительный и хитроумный шаг Пожарского. Грегори обязался неотлагательно отъехать в Вену, и не с пустыми руками, ибо повез своему императору богатые дары и грамоту от Ярославского Земского собора, написанную в Посольском приказе на немецком языке, в которой, изложив все бедствия, претерпленные русскими людьми от поляков, было сказано: «Как вы, великий государь, эту нашу грамоту милостиво выслушаете, то можете рассудить, пригожее ли то дело Жигимонт король делает, что, преступив крестное целованье, такое великое христианское государство разорил и до конца разоряет, и годится ль так делать христианскому государю! И между вами, великими государями, какому вперед быть укрепленью, кроме крестного целованья? Бьем челом вашему цесарскому величеству всею землею, чтобы вы, памятуя к себе дружбу и любовь великих государей наших, в нынешней нашей скорби на нас призрели, своею казною нам помогли, а к польскому королю отписали, чтоб он от неправды своей отстал и воинских людей из Московского государства велел вывести».