Град Ярославль
Шрифт:
— Хотелось бы глянуть на Минина.
— Глянем, коль нужда есть. Живет недалече, за Похвалинским бугром. Но так ли уж надо к Куземке идти?
— Надо! — твердо высказал Светешников.
Глава 10
МЯТЕЖ
Паны и гайдуки заполонили город, расселившись по добротным избам. Расселяли их земские ярыжки, хорошо ведавшие каждый дом.
К
— Жить им, Анисим, в теплой горнице. Поить, кормить, не чинить помех и во всем повиноваться.
— А куда ж мне своих девать?
— В подклете перебьетесь, не велики господа.
Один из поляков неплохо говорил по-русски. Едва войдя в горницу, приказал:
— Поставь пива и вина.
— Не держим. По цареву указу нам запрещено варить вино и пиво.
— В Московии дурацкие законы. Сбегай в кабак!
— Дайте денег.
— Что? Вы слышите, панове. Москаль требует с нас злотые. У доблестных победителей! Быстро в кабак!
— И рад бы, панове, но деньжонками оскудел.
Гайдук, высоченный, рыжеусый, выхватил саблю.
— Зарублю, пся крэв!
Жена Анисима, Пелагая, перепугавшись, опустилась на колени.
— Смилуйтесь, люди добрые! Я сама сбегаю. Смилуйтесь!
— Встань, Пелагея. Дойду до кабака, — сумрачно изронил Анисим.
Первушка слушал разговор со сжатыми кулаками. Его так и подмывало что-то резко высказать, но отшельник Евстафий предупредительно дернул его за рукав рубахи, шепнул:
— Потерпи, сыне.
…………………………………………………
Всю неделю коротали ночи в подклете. Пелагея сетовала:
— Никакой мочи нет, ляхов сносить. Экую прорву прокормить надо! А что как рыба и хлеб кончатся? А они все больше да слаще спрашивают. Замаялась! Слышь, песни горланят, окаянные!
— А может, в бега ударимся, Анисим Васильич? Сколь люду в Нижний сбежало, — молвил дворовый работник Нелидка.
— Бегал ты в Нижний, так тебя один пройдоха, как ты сказывал, обобрал и едва жизни не лишил. Никто нас в Нижнем с калачами не встретит.
— Но и здесь, дядя, не житье. Того гляди, за рогатину возьмусь.
— Давно примечаю, Первушка, что у тебя руки чешутся. Охолонь! Аль не видишь, сколь ляхов в городе?
— Да вижу, вижу, дядя! Душа негодует.
— Зело понимаю тебя, сыне. Сам душой истерзался, — с горечью заговорил Евстафий. — Не чаял я, выйдя из пустынных мест, такое бедствие в граде зреть. И вот что худо: простолюдины доверились зажиточным людям и фарисеям, а те ворога без брани впустили. А проку?
— Уж как игумен Феофил унижался перед ляхами, но и того пограбили. В купеческих же лавках даже мыши перевелись. Лютуют иноверцы.
— Лютуют, Афанасий. Женщин средь бела дня хватают. Вчера сам зрел, как одна юная дщерь с обрыва в Волгу кинулась.
У Первушки заныло сердце. Как там Васёнка? Уберег ли ее сотник от буйных ляхов?
Утром подался к Семеновской башне, неподалеку от которой стоял двор Акима Лагуна. Волнуясь, прошел через калитку и поднял глаза на светелку. По слюдяным оконцам хлестал леденистый
Встал у крыльца, прислушался. В доме было тихо. Надо стучать в дверь. Но кто откроет?
Уже занес, было, кулак, как вдруг услышал чей-то голос, раздавшийся от дровяника.
— Первушка!
Оглянулся. Долговязый Филатка в сермяге с охапкой березовых поленьев в руках. Тот скорбно поведал:
— В доме ляхи дрыхнут. Аким Поликарпыч с женой и Васенкой скрылся. Куда сошел — не сказывал. Мне наказал дом оберегать. А как сбережешь, коль супостаты даже иконы в переметные сумы покидали. Боюсь, как бы дом не спалили. Сам-то как? Печи выкладываешь?
— Какие печи, — отмахнулся Первушка. — Ныне не до печей. Народ вчистую обобрали, а тушинские загонщики все новых и новых денег требуют… Ты вот что, Филатка. Коль что услышишь о сотнике и Васёнке, дай знать. Прощевай, друже.
Уходил со двора с невеселым чувством. Исчезла Васёнка. Где, в каких землях она теперь мыкается? Господи, так бы и поглядел в ее дивные глаза!
А дома речи обитателей подклета становились все смятеннее: гайдуки вели себя все разнузданней. Как-то притащили в дом молодую женщину и принялись над ней глумиться. Дом огласился отчаянными криками. Первушка схватился за топор и шагнул к двери.
— Не могу терпеть, дядя. Не могу!
В Первушку как клещ вцепилась Пелагея.
— Умоляю тебя, не ходи! Они же убьют тебя!
Встал перед племянником и Анисим.
— Положи топор. И тебя убьют, и нас всех порешат. Кому, сказываю!
Первушка со злостью отшвырнул топор в угол. Сальная свеча, пылающая в медном шандане, высветила его ожесточенное лицо. Сел на лавку, с силой ударил кулаком по бревенчатой стене.
— Не могу!
— Зело понимаю тебя, сыне, — подсел к Первушке отшельник. — Сила по силе — осилишь, а сила не под силу — осядешь.
— Как же быть, отче? Как не осесть?
— Как не силен ворог, но и на него управа сыщется. Надо мудростью брать. Народ ныне уже не верует в доброго царя Дмитрия. Не истинный он, игрушка в руках панов. Вот они, что хотят, то и вытворяют, но народ долгих злодеяний не вынесет, ибо всякому терпенью бывает конец. Я многое вижу и слышу. Ярославль не тот град, чтобы под ярмом сидеть. Он и ране на татар поднимался.
— А как ныне народ поднять? В сполошный колокол ударить?
— Все ляхи сбегутся и много крови прольется. Похитрей надо действовать, сыне. Зимы подождать.
— А что зимой?
— В стынь супостаты по улицам не шастают, в дома забиваются да вином пробавляются. В глухую ночь их пушкой не пробудишь. Вот тогда и разделаться со злодеями. Народ же надо исподволь готовить.
— Да кто за это примется, отче?
— А мы с Божьей помощью и примемся. Пойдем по избенкам бедноты, где ляхи не стоят. Я — как божий странник, а ты, как печник. Не дымит ли печь-матушка? Слово за слово. Коль почуешь, что мужику довериться можно, допрежь о бедах наших глаголь, опосля про ночку темную намекни.