Граф Монте-Кристо
Шрифт:
– Что вы делаете, друг? – спросил Моррель, хватая его за руку.
– Да простит меня бог, Моррель, – улыбаясь, ответил граф, – но, право, жизнь надоела мне не меньше, чем вам, и раз уж мне представляется такой случай…
– Остановитесь! – воскликнул Максимилиан. – Вы любите, вы любимы, вы не утратили надежды – не делайте этого! Это было бы преступлением! Прощайте, мой благородный, великодушный друг; я расскажу Валентине обо всем, что вы для меня сделали.
И медленно, но без колебаний,
Оба замолчали. Али, безмолвный и внимательный, принес табак, кальяны, подал кофе и удалился.
Мало-помалу потускнели лампы в руках статуй, и Моррелю стало казаться, что аромат курений ослабевает.
Монте-Кристо, сидя напротив, смотрел на него из полумрака, и Моррель различал только его блестящие глаза.
Бесконечная слабость охватила Максимилиана; кальян выпал у него из рук; предметы теряли очертания и цвет; его затуманенному взору казалось, будто в стене напротив раскрываются какие-то двери и завесы.
– Друг, – сказал он, – я чувствую, что умираю; благодарю.
Он сделал усилие, чтобы в последний раз протянуть графу руку, но рука бессильно повисла.
Тогда ему почудилось, что Монте-Кристо улыбается, но не той странной, пугающей улыбкой, которая порой приоткрывала ему тайны этой бездонной души, а с тем ласковым сочувствием, с каким отцы смотрят на безрассудства своих детей.
В то же время граф словно вырос; он казался почти великаном на фоне красной обивки стен; его черные волосы были откинуты назад, и он стоял, гордый и грозный, подобно ангелу, который встретит грешников в день Страшного суда.
Моррель, ослабевший, сраженный, откинулся в кресле; сладостная истома разлилась по его жилам. Все преобразилось в его сознании, как меняются пестрые узоры в калейдоскопе.
Полулежа, обессиленный, задыхающийся, Моррель уже не чувствовал в себе ничего живого, кроме единственной грезы: ему казалось, что он несется на всех парусах к тому смутному бреду, которым начинается иная безвестность, именуемая смертью.
Он снова попытался протянуть руку графу, но на этот раз рука даже не пошевельнулась; он хотел сказать последнее прости, но отяжелевший язык был недвижим, словно камень, замыкающий гробницу.
Его утомленные глаза невольно закрылись, но сквозь сомкнутые веки ему мерещился неясный образ, и он его узнал, несмотря на темноту.
Это был граф; он подошел к одной из дверей и открыл ее.
И в ту же минуту ослепительный свет, сиявший в соседней комнате, или, вернее, в сказочном замке, озарил залу, где Моррель предавался своей сладостной агонии.
На пороге, разделявшем эти две залы, появилась женщина дивной красоты.
Бледная, с нежной улыбкой, она казалась ангелом
«Небо открывается мне? – подумал Максимилиан, приподымая веки. – Этот ангел похож на того, которого я потерял».
Монте-Кристо указал девушке на кресло, где лежал Моррель.
Она приблизилась к нему, сложив руки, с улыбкой на устах.
– Валентина! – крикнул Моррель из глубины души.
Но с его губ не слетело ни звука; и, словно вложив все свои силы в этот немой крик, он глубоко вздохнул и закрыл глаза.
Валентина бросилась к нему.
Губы Морреля еще раз шевельнулись.
– Он вас зовет, – сказал граф. – Вас зовет из глубины своего сна тот, кому вы вверили свою судьбу и с кем смерть едва не разлучила вас. Но к счастью, я был на страже, и я победил смерть! Валентина, отныне ничто на земле не должно вас разлучить, ибо, чтобы соединиться с вами, он бросился в могилу. Не будь меня, вы бы умерли оба; я возвращаю вас друг другу; да зачтет мне господь эти две жизни, которые я спас!
Валентина схватила руку Монте-Кристо и, в порыве безмерной радости, поднесла ее к губам.
– Да, благодарите меня! – сказал граф. – Неустанно повторяйте мне, что я дал вам счастье! Вы не знаете, как мне нужна эта уверенность!
– Я благодарна вам от всей души, – сказала Валентина, – Если вы не верите в мою искренность, спросите Гайде. Пусть моя возлюбленная сестра Гайде скажет вам, что с тех пор, как мы покинули Францию, только ее рассказы о вас помогали мне терпеливо ждать счастливого часа, который ныне засиял для меня.
– Так вы любите Гайде? – спросил Монте-Кристо с волнением, которое он тщетно пытался скрыть.
– От всей души!
– Слушайте, Валентина, – сказал граф, – я буду просить вас об одной милости.
– Меня, боже мой! Неужели я буду так счастлива?..
– Да. Вы назвали Гайде вашей сестрой; пусть она в самом деле станет вашей сестрой, Валентина; воздайте ей за все, чем вы считаете себя обязанной мне: берегите ее и вы и Моррель, ибо, – голос графа стал едва слышен, – отныне она одна на свете…
– Одна на свете! – повторил голос позади графа. – Почему?
Монте-Кристо обернулся.
Перед ним стояла Гайде, бледная, похолодевшая, и смотрела на него со смертельным испугом.
– Потому что с завтрашнего дня, дочь моя, ты будешь свободна, – отвечал граф, – и займешь то положение, которое тебе подобает; потому что я не хочу, чтобы моя судьба омрачала твою. Дочь великого паши, я возвращаю тебе богатства и имя твоего отца.
Гайде побледнела, подняла свои прозрачные руки, подобно деве, вручающей себя богу, и спросила голосом, глухим от слез:
– Так ты покидаешь меня, господин мой?