Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году
Шрифт:
XXXV
Между тем сцена в Семипалатском переменилась: Антип Аристархович подошел к Мирославцевой и, поклонившись, сказал:
— Быв законным образом уполномочен от доверителя моего, господина подполковника, графа Бориса Борисовича Обоянского, я имею честь представить вам, сударыня, крепостные акты на владение селом Семипалатским, с прочими деревнями и со всеми угодьями, как оно состояло в 1790 году за покойным супругом вашим, бригадиром и кавалером Николаем Александровичем Мирославцевым. Акты сии совершены по точной силе закона, и по оным никто и никогда спорить и прекословить не возможет.
Антип Аристархович
— Ежели вы не хотите взять назад мной ограбленного, — вскричал Обоянский, замечая, что Мирославцева не берет представляемой ей Антипом Аристарховичем бумаги, — то это убьет меня, сударыня. Это ваше родовое достояние. Я объявляю торжественно, при всех, — продолжал он, обращаясь к Богуславу и Влодину, — что я украл его у покойного господина Мирославцева.
— Остановитесь, — сказала София, — это уже слишком… вы не должны так унижать себя… — Она не могла продолжать долее: в изнеможении от многих сильных чувств, волновавших грудь ее, она почти упала на диван. Влодин подошел к ней.
— Теперь моя очередь объясниться с вами, сударыня, — сказал он, — я не стану распространяться: граф открыл мне глаза… я беру назад мое предложение — не желая умножить смущения господина Богуслава, я только скажу, что он поступил со мной неблагородно. Кончено. Дайте мне руку вашу и верьте искреннейшему дружеству старого инвалида.
В продолжение этих немногих слов Богуслав исчез; карета его простучала уже под окнами.
Слух о происходившем разнесся по Семипалатскому; по селу вспыхнули огни в окнах, как в ночь на светлое воскресенье, и разносилась шумная беготня из дому в дом; лакейская, кухня, девичья — все, что есть в доме, собралось вместе, все плакало и радовалось.
XXXVI
По Смоленску разносился благовест к ранним обедням. Утренние сумерки лежали еще по длинной улице, ведущей от Днепровских ворот к Молоховским. В гостинице синьора Чапо блистали огни; на дворе была какая-то суетливость; за крыльцом стояла отложенная карета, забрызганная грязью, вероятно, недавно приехавшая; в стороне запрягали шестерку лошадей в дорожную коляску, которую только что выкатили из сарая, а у ворот высокий, седоволосый человек в синем казакине рассчитывался с извозчиком, которому, по-видимому, принадлежала усталая тройка, завороченная к забору, потряхивающая звонким колокольчиком.
Чрез полчаса коляска подана была к крыльцу. Высокий офицер в шубе и белой фуражке, в сопровождении самого синьора Чапо показался в дверях. Человек в синем казакине и другой слуга бережно посадили его в экипаж; первый сел с офицером, а последний на козлы, и — колокольчики звенели уже на Днепровском мосту, а сам синьор Чапо еще стоял за воротами с колпаком в руках, как бы провожая еще глазами давно потерявшуюся из виду коляску.
XXXVII
Расстроенность здоровья не дозволила Мирославцевой встать на другое утро в свое время. Нервическое раздражение выражалось в ее беспокойном взоре, слезы
В три часа пополудни Маша, горничная Софьи, вбежала, запыхавшись, в комнату ключницы и бросилась почти без памяти к ней на шею:
— Знаешь ли что, Матвеевна, — вскричала она, — молодой Богуслав приехал! Он сидит с барыней в гостиной: барыня плачет и читает какое-то письмо, верно, им привезенное… Ах, Матвеевна, как он хорош… что ежели б… Ах, Матвеевна! — И хорошенькая Маша вертела в руках своих старуху, почти задыхавшуюся от ее поцелуев.
Обоянский сидел с Софьей в ее кабинете, когда отворилась дверь и вошла Мирославцева, ведя за руку Богуслава. Софья, весело разговаривавшая с графом, взглянув на дверь, вдруг вскочила, как вскакивает, говорят, несчастный, пораженный громом, прежде нежели упадет бездыханен. Пламень, мгновенно обхвативший лицо ее, исчез — вся кровь отбежала на сердце.
— Богуслав, — прошептала она едва слышно и невольно подала ему руку.
— Читай, Софья, вот письмо, привезенное ко мне нашим другом, — сказала мать.
Софья опустила руку Богуслава, взяла от матери бумагу и начала читать.
«Почтеннейшая Анна Прокофьевна!
Простите меня! Бог видит мою душу и мое раскаяние. Простите меня! Проведем друзьями остаток дней наших. Да укрепят дети наши союз двух семейств, да будет достояние наше их достоянием. Посылаю к вам сына моего. Пришлите ко мне с ним радость и спокойствие. Сердце мое подавлено. Умоляю вас сжалиться над стариком, который тогда лишь почувствует, что бог простил его, если любезная дочь ваша не погнушается назвать его отцом своим.
Письмо опустилось к земле вместе с рукой Софии, она опустила глаза, слезы катились крупным градом по лицу ее.
— Какой ответ будет с вашей стороны? — сказал граф матери, пробежав жадными глазами письмо и положив руку на плечо Богуслава, которого чрезвычайное смущение его тронуло.
— Я согласна, — отвечала Мирославцева.
— Ежели так, — продолжал Обоянский, — то день прощения должен быть дном забвения всего тяготящего душу. Святый праведник, — воскликнул он, подняв глаза к небу, — сердце мое чувствует, что ты простил нас… допусти же меня исполнить земной долг твой… я именем божиим благословлю детей твоих. Да будут они соединены!
Софья хотела упасть на колена, казалось, душа ее искала молитвы… Глаза ее, темные и блуждающие, как бы умоляли о пощаде… Она усиливалась что-то сказать, но уже было поздно… Пламенные, полуоткрытые уста ее сомкнулись на устах Богуслава.
Вопль, раздавшийся в комнате Софии, на который в ответ задрожали стены во всем доме, и все люди кинулись к дверям ее — было поздравительное «ура!», излетевшее из широкой груди Обоянского.
С позволения хозяйки, Влодин вошел первым. Он обнял Богуслава, с восторгом поцеловал руку матери и со слезами участия приветствовал прекрасную невесту, прорицая ей счастие на бесконечные лета. Скоро весь дом собрался радоваться, глядя на свою барышню, старушки молились по передним углам, дворовые побежали по селу разносить радостную весть, и через несколько минут рыдающий отец Филипп в праздничной рясе своей показался на крыльце господского дома; Софья поспешила к нему навстречу, и он заключил ее в свои отеческие объятия, призывая благословение божие на юную главу ее.