Графин с петухом
Шрифт:
Стояли темные весенние вечера. Они сидели на лавочке, мимо проходили люди, не замечая их. Они сидели, прижавшись друг к другу. Борис жалел, что еще холодно и она в пальто. Они никуда не ходили, даже в кино, ему не хотелось тратить на это время, он почти слышал, как оно убыстряет ход. Оно шло ровным металлическим шагом, как ходики на кухне, со звуком, похожим на щелканье языком.
Они сидели на лавочке в темноте. У него не появлялось мысли о том, что нужно бы чем-нибудь угостить ее или сделать подарок. Такой мысли не из чего было родиться, ведь у него ничего не было. Но у него не было
Они жили сейчас по непохожим законам, хотя и непохожие законы похожи уже одним тем, что они законы. Но они сидели в темноте на лавочке так тесно, что возникшее в нем щемящее ощущение быстро идущего времени иногда передавалось и ей.
– Когда вы уедете?
– Скоро. Будешь меня ждать?
– Да, – отвечала она с готовностью и сама начинала строить планы, как они встретятся, как она, окончив институт, будет преподавать свою географию где-нибудь в глуши, и он приедет, и тоже будет там работать и учиться заочно. Или устроятся и станут жить в большом городе, там у него будет больше возможностей.
– Я в тебя верю.
Должно быть, где-то слышала или читала эту фразу и теперь говорила ему. Они тесно сидели на скамейке, мешались их запахи дешевых духов и махорки, ее волосы текли по его щеке, но оба они понимали, что все это, о чем они говорят, нельзя принимать вполне серьезно.
Резко потеплело, он был уже в пилотке и без шинели. Он постучал посредине дня в обитую клеенкой дверь. В полутемной комнате она стояла у тусклого выцветшего трюмо и повернула навстречу ему завитую голову. Ира вышла в другую комнату и плотно притворила за собой двери.
– Здравствуй, – сказала Зина как бы задумчиво. – Ах, как неудачно.
– А что?
– Ты понимаешь, я сегодня занята, – он молчал, – во-первых, мне нужно вечером пойти в институт, – как всегда она не добавляла, что же во-вторых.
– Обязательно нужно? – спросил он спокойно.
– Да, – сказала она ласково. – Обязательно. Очень неудачно.
– Я могу пойти с тобой.
– Ты понимаешь, – ответила она уже с легкой досадой, – я не могу сегодня. За мной зайдут.
– А, – сказал он, – понятно.
Нужно ли было хитрить, ловчить, садиться на ходу на товарняк, спрыгивать, сторониться патрулей?! Дурак, нужно было сидеть за землянкой, привалясь спиной к сосне, курить, прикрыв глаза, слушать, как врет о чем-нибудь Стрельбицкий, и ждать сигнала на ужин.
– Боря, давай в другой раз, – в ее ласковых интонациях угадывалось нетерпение.
Это были люди разных эпох, разных миров, люди, не понимающие друг друга. Они говорили на разных языках. На том языке, который знали они оба, нельзя было говорить обо всем, о важном, о главном. Он годился лишь на то, чтобы говорить о легком, о ерунде. На нем еще можно было говорить о прошлом.
– Другой раз не скоро будет. Ну, что ж, – и уязвленный, жалея себя за все свои старания, он вдруг в Одном слове выразил нараставшее ощущение: – Надоело?
Спросил, уверенный в обратном, ожидая шумного возмущенного опровержения, но такового не последовало.
Тогда его прожгло нестерпимой обидой.
– Все! Больше меня не увидишь, – крикнул он, с удивлением отмечая про себя,
На душе было скверно, но он знал, что все пройдет, и знал это совершенно точно, потому что знал на опыте.
По дороге к вокзалу он увидал из окна трамвая часы на столбе и подумал удовлетворенно: «Хорошо, сегодня на пятичасовой успею».
И, уже сбегая по скрипучим ступеням вниз к расположению, вспомнил о фотокарточке и сокрушенно пожалел, что не вернул ее, не догадался. Нужно было спокойно положить ее на стол: «Возьми, пригодится!» Действительно, там же не было сказано, что «самый дорогой» именно он, Борька Лутков. Ее можно было подарить и другому. А может, она и до него у кого-нибудь уже побывала.
Он поспел к самому ужину. Пашка удивился его быстрому возвращению, но ни о чем не спросил.
7
А через несколько дней, когда они заступали дневальными по роте, Пашка предложил:
– Как примем дневальство, давай сразу поезжай, а часовым поездом вернешься…
Что-то внутри радостно откликнулось на эти слова, но сам он сказал хмуро: – Все. Хватит.
– Да брось ты, помириться вам надо, – не унимался Пашка, – она ж тебя любит. Давай я сам поеду, поговорю с ней. Как примем дневальство, сразу поеду, а часовым поездом вернусь.
Лутков не ответил. И едва только с противогазом на боку, финкой на ремне и красной повязкой на рукаве он стал в первую смену на пост возле тумбочки, у выхода из землянки, Пашка натянул пилоточку на бровь и подмигнул.
– Погоди, – остановил его Лутков. – Если уж едешь, то так: я к ней не поеду, запомни твердо. Захочет – может приехать в воскресенье утренним поездом.
– Все ясно, – серьезно ответил Кутилин и выкатился из землянки.
Рота вся была наверху, ребята курили на задней линейке, потом чистили оружие, а почистив и смазав, спускались, ставили автоматы в пирамиду и сразу выходили, не задерживаясь. Наверху было хорошо, пахло весенним, вполне проснувшимся лесом. Солнце, чем ниже, тем быстрее, проваливалось между сосен, но небо над землянками еще долго жило воспоминаниями о нем и не могло погаснуть. Сыграли сигнал на ужин, рота разобрала котелки и ушла с песней.
Сквозь маленькое неотмываемое окошечко Луткову была видна сосна, вернее, ее ст?ол, середина ствола, – основания и вершины не было видно. Иногда ствол слегка, почти неуловимо, покачивался, но чаще был неподвижен. Сбоку смутно начинала зеленеть ветка березки, а ствол сосны, резкий, от подоконничка до верхнего оконного среза, вытянутый, четкий, в чешуйчатой прекрасной коре, был как жизнь, которой не помнишь начала и не знаешь конца.
Вернулась рота, многие остались наверху курить. Мишка Сидоров принес ужин дневальным – треть котелка перловой каши, чай в другом котелке, две пайки хлеба и сахар.