Графиня Козель
Шрифт:
Веелен, старый солдат, чье сердце зачерствело под мундиром, никогда не имевший дело с женщинами-узницами, терял голову и терпение. На его долю выпала незавидная обязанность быть исполнителем приговора над женщиной, чьи несчастья превышали всякую меру. Первый день рождества, радостно и торжественно отмечавшийся по всей Германии у домашних очагов, был для Веелена отравлен. Даже шагавшие вдоль стен солдаты останавливались, напуганные доносившимся из замка рыданием. Казалось, бывшие застенки оглашались криками всех замученных жертв.
Ночь прошла в лихорадочном возбуждении, а наступивший день – в слезах, потом глубокое оцепенение приковало полумертвую от изнеможения Анну к
Итак, письма заранее были обречены на сожжение. Но узнице не возбранялось строчить их с утра до вечера и обливать слезами. Письмо, отправленное и брошенное в огонь, не дойдя до короля, ненадолго вселяло надежду. Графиня думала: может, хоть одно случайно дойдет до Августа. Она не переставала верить в его любовь.
Когда первые взрывы отчаяния миновали, Козель осмотрелась и пришла в ужас. Еще тогда, когда она была здесь в первый раз, ее напугали эти мрачные стены. Из окон виднелся высокий зубчатый вал, окружавший замок, гора, поросшая лесом, а вдали синели холмы; местность была пустынная, дикая.
Здесь она должна была стать жертвой одиночества, воспоминаний, жертвой грубой солдатни, глумливых солдат, которые распоряжались ее жизнью и смертью. Веелен не допускал никаких послаблений в отношении графини и за малейшее отступление от правил хриплым голосом орал на подчиненных.
Из Дрездена был получен приказ содержать узницу как можно строже, и Веелен отвечал за нее головой. Правда, в приказе говорилось, что, поскольку узница женщина, с ней следует обращаться вежливо, но охранять так, чтобы она и думать забыла о побеге. Мысль о побеге на первый взгляд казалась безумием. Замок был окружен стенами, Свентоянская башня, возвышавшаяся над ними, была вся в прорезях окон, так что часовые в любую минуту могли видеть узницу. Чтобы добраться до подножия башни, надо было миновать два двора с накрепко запертыми воротами. В воротах стояла стража, вдоль стен шагали солдаты, и замок на высокой горе был виден как на ладони из близлежащего городка.
Кроме коменданта, нескольких обреченных на изгнание офицеров да небольшого отряда солдат, в замке не было других обитателей. Исключение составляли лишь слуги графини, но они тоже как бы делили с ней неволю: без разрешения они не могли покидать замок. Ворота запирались рано.
Благодаря своему местоположению неподалеку от чешской границы замок имел когда-то военное значение, но поскольку с той стороны Саксонии не угрожала никакая опасность, он постепенно пришел в запустение. Кенигштейн и Зонненштейн, крепости, в то время считавшиеся неприступными, лишили Столпен былого значения. Поэтому и гарнизон там был малочисленным, и лишь приезд важной государственной преступницы, которая возомнила себя королевой и не пожелала забыть обещаний его величества, вновь привлек внимание к этой заброшенной крепости.
Старый Веелен, решивший, что король дал графине отставку, потому что она состарилась и подурнела, увидев ее, остолбенел. Анне было тогда тридцать шесть лет, но бог наградил ее особым даром неувядаемой молодости, и страдания, выдавшие на ее долю, не оставили никакого следа на ее внешности. Блеск глаз, белоснежная кожа и нежный румянец,
Бесконечно медленно тянулись пустые, однообразные дли. Чем же еще могла заполнить их Анна Козель, как не воспоминаниями, а порой возрождающейся надеждой. Козель, проклиная Августа, одновременно верила, что невзгоды ее скоро кончатся; как же так, не может быть, чтобы тот, который, казалось, так нежно ее любил, стал вдруг бездушным палачом, глухим к ее мольбам?
Писать письма королю сделалось для нее потребностью, привычкой. Ответа на них не было, и графиня догадывалась, что бросает их, словно в бездонную пропасть, но все же, когда она изливала на бумаге свои чувства, на душе становилось легче, хотя ока и сознавала, что выставляет себя на посмешище.
Чем заслужила она такие муки? Даже детей ее лишили под тем предлогом, что она, мол, внушит им ненависть к отцу.
Когда перед отъездом из Носсена в спешке собирали вещи, кто-то сунул в карету растрепанную Библию. И вот теперь Анна зачитывалась бессмертным творением, запечатлевшим столько человеческого горя. Растрепанная Библия, в которой не хватало многих страниц, возбудила желание иметь новую, целую книгу, и графиня велела коменданту приобрести ее. Веелен снесся с Дрезденом, и просьбу разрешили исполнить. С тех пор графиня буквально не выпускала Библию из рук, находя в ней если не утешение, то, во всяком случае, забвение. Библия открывала ей, что жизнь в течение многих тысячелетий была бесконечной мукой в ожидании смерти.
Наступила весна. Весна, когда радостно пробуждается природа, не сулила Анне ничего, кроме ожидания смерти. На деревьях щебетали беспечные птички, ласточки, вернувшись из теплых краев, лепили гнезда под карнизом башни; зазеленели деревья и раскрыли листочки навстречу солнцу. Над миром повеяло теплом и ароматом цветов. Даже возле заброшенного замка закипела жизнь: на полях появились люди с плутами, люди эти были свободны, только она томилась в одиночестве и неволе. Порой, засмотревшись вдаль на какого-нибудь человека и стараясь отгадать, кто он, чем занят, графиня погружалась в глубокую задумчивость и не замечала, что часовой не сводит с нее восхищенных глаз. А ему невдомек было, за какое преступление могли обречь несчастную на такое тяжкое наказание. Старый комендант, прогуливаясь по валам с трубкой во рту, тоже не раз поднимал кверху глаза и чувствовал, как в груди у него закипает горечь и закрадывается неприязнь к всемогущему государю, Фридриху Августу.
Узница пробуждала в нем сострадание. Что это за прогулка – узкая лестница да десять шагов вдоль камеры, где затхлый воздух, не прогреваемый солнцем, а кроме этого, лишь письма, обреченные на сожжение, Библия и слезы. В груди Веелена шевельнулась жалость.
Между Свентоянской башней и крепостной стеной был крохотный клочок земли; ровно столько, сколько нужно человеку для могилы. В этом закутке росли полынь, чабрец и дикая розовая гвоздика. В расщелинах стены торчали стебли трав и какие-то неизвестные, ветром посеянные цветочки. Веелен подумал: хорошо бы устроить ей здесь садик… Но даже на такой пустяк надо было испрашивать разрешение, ведь это значило скрасить узнице жизнь, доставить ей удовольствие, то есть проявлять жалость к бунтовщице, потакать ей, и старик сам посадил ей цветы, подумав, что даже смотреть на них будет отрадно той, которая сама увядала, как цветок.