Графиня Ламотт и ожерелье королевы
Шрифт:
Жизнь госпожи Ламотт, как писали старые романисты, — «история падения души человеческой». От природы ей, по-видимому, было свойственно немалое очарование, о котором ее книги и письма никакого представления не дают. Об этом очаровании говорят люди, лично ее знавшие. О нем свидетельствуют и ее многочисленные успехи у мужчин: красотой ведь она никогда не отличалась. Жизнь графини — иллюстрация ко всевозможным прописям: нищета породила корыстолюбие, корыстолюбие привело к мошенничеству, мошенничество — к шантажу.
VIII
В пору революции в Париже образовалось некоторое подобие центрального комитета пасквилянтов. Создалась целая литература, относившаяся к тем из высокопоставленных лиц, которые шли ко дну. Разумеется, не вся эта литература была шантажной, но и шантаж занимал в ней
«Головы на продажу. Включая список лиц, с которыми королева имела развратные связи», «Букет, подаренный Марии-Антуанетте, супруге бывшего короля», «Республиканцы, гильотинируйте олуха Людовика XVI и шлюху Марию-Антуанетту», «Прощание королевы со своими фаворитами и фаворитками», «Последние вздохи плачущей потаскухи...» Не надо думать, что пасквили этого рода писались только о королеве. После падения Робеспьера со сказочной быстротой посыпались всевозможные: «В ад Робеспьера», «Любопытная тайная жизнь Робеспьера», «Шлейф Робеспьера», «Жизнь и преступления Робеспьера» и т.д.
Одно лицо, недурно знавшее госпожу Ламотт, полушутливо дало ей еще во Франции совет: «ne pas se faire remarquer» (игра слов непереводимая {9} ). Она этому благоразумному совету не последовала. Ее мемуары отвратительны. Скажу, впрочем, что, по-видимому, она находилась в состоянии, близком к умопомешательству. Об этом свидетельствуют и некоторые найденные мною неопубликованные ее письма и бумаги. Не стоило бы, пожалуй, и заниматься ее писаниями, если бы они не имели известного исторического значения. Достаточно сказать, что сам Мирабо, относившийся к графине с отвращением, считал их весьма важными; об этом, кроме печатных материалов, есть тоже неопубликованные сведения в Архиве.
9
Ne pas se faire remarquer — стараться быть незаметной. Ne passe faire remarquer — не упусти случая быть замеченной (фр.). — Произносится одинаково
За несколько недель до падения монархии Людовик XVI, как это ни странно, велел придворному интенданту Лапорту скупить мемуары госпожи Ламотт и сжечь их в печи Севрской фарфоровой мануфактуры. Книга была сожжена, — но один экземпляр интендант оставил себе на память, вследствие чего этот шедевр до нас дошел. Заплатил король довольно круглую сумму. Однако деньги уже не достались графине Ламотт: незадолго до того она погибла трагической смертью.
Королеве она успела причинить много зла. Пасквили на Марию-Антуанетту печатались и до дела об ожерелье. Но позднейших пасквилянтов полушантажные, полуистерические мемуары графини Ламотт надолго снабдили богатым материалом (выдуманным по меньшей мере на три четверти). Именно ее мемуары создали и ту атмосферу, в которой проходил в 1793 году процесс королевы.
Французские историки и до сих пор с некоторым удовлетворением отмечают, что во Франции король и королева вместо самочинной расправы, произошедшей в других странах, были преданы суду. После екатеринбургского убийства министр иностранных дел Пишон с трибуны французского парламента воскликнул: «У нас во время революции ничего подобного не было!» С формальной стороны он был до некоторой степени прав. Однако лишь с очень большой натяжкой можно серьезно называть «процессом» 20-часовое издевательство в революционном трибунале над Марией-Антуанеттой, сопровождавшееся арестом обоих ее защитников (защитник короля, как известно, был впоследствии и казнен).
Прокурор революционного трибунала, знаменитый Фукье-Тенвиль, по общему правилу, не глумился над подсудимыми. Они были ему совершенно неинтересны. По собственному его приблизительному подсчету, он отправил на эшафот около двух тысяч человек. Фукье-Тенвиль с одинаковым равнодушием добивался смертной казни
Издевательства он себе позволял лишь очень редко. Его стиль (тогда каждый человек выбирал себе стиль) был: холодная вежливость. Но в деле Марии-Антуанетты он от этого стиля отступил совершенно. Положение его было трудное. Он происходил из набожной католической семьи {10} , в молодости писал свою фамилию Фукье де Тенвиль и был убежденным монархистом. По случайности написал даже когда-то восторженную оду о свадьбе той самой королевы Марии-Антуанетты, которую теперь отправлял на эшафот. Быть может, именно поэтому он должен был проявить в ее отношении особенную грубость. На процессе королевы Фукье-Тенвиль работал под галерку: все эти «Агриппины» и «Мессалины» были совершенно не в его духе. Можно сказать с большой вероятностью, что лучшие свои образы и сравнения он заимствовал из мемуаров графини Ламотт. Задал он королеве и вопрос о графине. Мария-Антуанетта ответила, что никогда в жизни госпожи Ламотт не видела.
10
В 1856 году, когда умерла последняя дочь Фукье-Тенвиля, у нее был найден образок в бумаге с надписью: «Он носил его в тот день, когда благодаря ему была приговорена к смерти вдова Капет» (то есть королева Мария-Антуанетта).
Процесс королевы всем достаточно известен. Известно и возведенное против нее обвинение в любовном сожительстве с ее восьмилетним сыном. Это обвинение вполне в стиле госпожи Ламотт, хоть и не взято из ее мемуаров — до этого она просто не додумалась. Использовал «показание» недоразвитого запуганного дофина Эбер. Он был главным создателем этой страницы в истории Французской революции. Вторым после него был художник Давид. Разница между ними заключалась в том, что Эбер не верил, конечно, ни одному слову из своего обвинения. Давид, быть может, и верил: он был чрезвычайно глуп. А может быть, ему «по художественным соображениям» непременно хотелось, чтобы королеву казнили: Давид собирался «заклеймить вдову Капет ее изображением на позорной колеснице». Но так как художник он был изумительный и в каком-то последнем счете, при всей своей тенденциозности, правдивый, то его знаменитый рисунок с натуры послужил не тому, чему должен был послужить.
Многие вожди революции отнеслись с отвращением к выдумке Эбера—Давида, как они относились с отвращением к вымыслам графини Ламотт. Но наемные писаки этого, видимо, не знали и старались вовсю. Некий Беркело опубликовал брошюру, просто пересказывавшую главы мемуаров графини. Выходило так, что кардинал Роган (которого в действительности Мария-Антуанетта совершенно не выносила) был чуть ли не главной страстью всей ее жизни. В брошюре королева восклицает: «О мощный кардинал, Геркулес моей жгучей и жестокой страсти, я умираю с тоской по тебе» и т.д. Сопровождается брошюра послесловием: «Эта рукопись была найдена в галерее Сен-Клу, и я счел нужным доказать свои гражданские чувства, напечатав ее». В другой брошюре, совершенно в стиле госпожи Ламотт, описывались последние минуты королевы. Тут Мария-Антуанетта — и «паук», и «волчица», и «тигрица, лизнувшая крови и ставшая с той поры ненасытной», — все как в писаниях графини. Точно таков же надгробный слог многих других брошюр и газет того времени.
Вероятно, «второй день третьей декады первого месяца второго года республики» (официальная дата суда над королевой) был бы счастливейшим днем в жизни графини Ламотт. Судили Марию-Антуанетту в Зале Свободы Palais de Justice. Почти рядом, в Зале Равенства, где шли знаменитейшие уголовные и политические процессы всей французской истории, где когда-то судили мертвое тело убийцы Генриха III, где судили убийцу Генриха IV, где судили Сен-Марса, Фуке, Картуша, — рассматривалось, за не сколько лет до революции, дело об ожерелье королевы. А взошла Мария-Антуанетта на телегу, отвезшую ее к эшафоту, во дворе того же Palais de Justice, y дверей нынешнего буфета парижских адвокатов, — на том самом месте, где когда-то графиня Ламотт подверглась истязанию. Но она до этого дня не дожила.