Графиня Рудольштадт
Шрифт:
— Выслушай меня внимательно, — сказал он, знаком приказывая ей сесть на скамеечку в некотором отдалении. — Перед тобой тот, кто явится твоим исповедником. Я старейший из членов совета, и спокойствие всей моей жизни сделало мой ум не менее целомудренно чистым, чем ум чистейшего католического пастыря. Я не лгу. Но если ты все-таки хочешь отвергнуть меня, ты свободна.
— Я принимаю вас, — ответила Консуэло, — если только моя исповедь не повлечет за собой исповедь другого лица.
— Напрасное сомнение! — возразил старик. — Школьник не раскрывает учителю проступок товарища, но сын спешит осведомить отца о проступке своего брата, ибо ему известно, что отец пресекает и исправляет, не карая. Во всяком случае,
Этот вопрос, несколько преждевременный в устах совершенно незнакомого человека, был задан с такой кротостью, а звук его голоса был так мягок, что Консуэло, внезапно увлеченная и расстроганная, без колебаний ответила:
— Да, всецело доверяю.
— Теперь слушай, — продолжал старец. — Когда ты предстала перед нами впервые, ты произнесла слова, которые мы обдумали и взвесили. Ты сказала: «Для женщины — это страшная нравственная пытка — исповедоваться в присутствии восьмерых мужчин». Твоя стыдливость принята во внимание. Ты будешь исповедоваться только передо мной, и я не выдам твоих тайн. Мне дано нераздельное право — хоть я и не занимаю в совете какого-либо исключительного положения — быть твоим наставником в одном деле весьма щекотливого свойства, имеющем лишь косвенную связь с твоим посвящением. Готова ли ты отвечать мне без замешательства? Откроешь ли передо мной свое сердце?
— Да.
— Я не стану расспрашивать тебя о прошлом. Тебе уже было сказано — твое прошлое не принадлежит нам. Но тебя предупредили — ты должна очистить душу с той минуты, которая отметила начало твоего приобщения к нам. Тебе следовало подумать о трудностях и последствиях этого приобщения, но об этом ты отдашь отчет не мне одному. У нас с тобой будет разговор о другом. Отвечай же.
— Я готова.
— Один из наших сыновей полюбил тебя. Разделяешь ты эту любовь, о которой узнала неделю назад, или отвергаешь ее?
— Всеми своими поступками я отвергла ее.
— Знаю. Мельчайшие твои поступки известны нам.
Я спрашиваю о тайне твоего сердца, а не твоего поведения.
Консуэло почувствовала, что щеки ее запылали, и ничего не ответила. — Ты находишь, что мой вопрос жесток. И все-таки надо ответить. Я не хочу догадываться о чем-либо. Мне надо знать и занести в протокол твои слова.
— Да, я люблю! — ответила Консуэло, ощущая потребность быть правдивой.
Но не успела она произнести эти смелые слова, как разразилась слезами. Девственность ее души была поругана.
— Почему ты плачешь? — мягко спросил исповедник. — От стыда или от раскаяния?
— Не знаю. Думаю, что не от раскаяния, — для этого моя любовь слишком сильна.
— Кого ты любишь?
— Вы знаете это, я — нет.
— Но если бы это не было мне известно! Его имя?
— Ливерани.
— Это не имя. Так зовут всех наших адептов, желающих носить это прозвище и пользоваться им. Большинство из нас принимает его во время путешествий.
— Другого имени я не знаю, да и это узнала не от него.
— Его возраст?
— Я не спрашивала.
— Его наружность?
— Я не видела его лица.
— Как же ты узнала бы его, если б встретила?
— Мне кажется, я узнаю его, коснувшись его руки.
— А если бы от этого испытания зависела твоя судьба и ты бы ошиблась?
— Это было бы ужасно.
— Бойся же своей неосторожности, несчастное дитя! Твоя любовь безумна.
— Я это знаю.
— И твое сердце не борется с ней?
— У меня нет сил.
— Но хочешь ли ты побороть ее?
— Нет, даже и не хочу.
— Значит, твое сердце свободно от любой привязанности?
— Совершенно свободно.
— Но ведь ты вдова?
— Думаю, что вдова.
— А если бы ты не была вдовой?
— Я поборола бы свою
— Быть может, даже с отчаянием. Но исполнила бы.
— Ты, стало быть, не любила того, кто был твоим супругом?
— Я любила его как сестра. Я сделала все, что было в моих силах, чтобы полюбить его любовью.
— И не смогла?
— Теперь, когда я знаю, что значит любить, могу ответить — нет.
— Не упрекай себя — нельзя любить против воли. Так ты думаешь, что любишь этого Ливерани? Серьезно, благоговейно, пылко?
— Да, все эти чувства живут в моем сердце, но, может быть, он недостоин их!..
— Он их достоин.
— О, мой отец, — воскликнула преисполненная благодарности Консуэло, готовая упасть перед старцем на колени.
— Он достоин безграничной любви не менее, чем сам Альберт! Но ты должна отказаться от нее.
— Значит, это я недостойна его? — с болью спросила Консуэло.
— Ты была бы достойна, но ты не свободна. Альберт Рудольштадтский жив. — О боже, прости меня! — прошептала Консуэло, падая на колени и закрывая лицо руками.
В течение нескольких секунд исповедник и кающаяся хранили тяжелое молчание. Но Консуэло вдруг вспомнила обвинения Сюпервиля и ужаснулась. Что, если этот старец, внушающий столь глубокое почтение, всего лишь участник какой-то гнусной махинации? Что, если он хочет воспользоваться непорочностью и чувствительностью несчастной Консуэло, чтобы бросить ее в объятия подлого самозванца? Она подняла голову и, бледная от волнения, с сухими глазами и дрожащими губами попыталась проникнуть взглядом сквозь эту бездушную маску, быть может, скрывавшую бледность преступника или дьявольскую улыбку злодея.
— Альберт жив? — сказала она. — Вы уверены в этом? А известно ли вам, что есть человек, очень на него похожий? Я и сама чуть было не приняла его за Альберта.
— Мне известна эта нелепая выдумка, — спокойно ответил старик, — известны все глупости, придуманные Сюпервилем, чтобы снять с себя обвинение в том, что он опозорил науку и совершил преступление, велев отнести в склеп спящего человека. Весь этот бред можно разрушить несколькими словами. Во-первых, Сюпервиль был признан неспособным подняться выше нескольких незначительных степеней тайных обществ, которыми руководили мы, и его уязвленное самолюбие в сочетании с болезненным, нескромным любопытством не могло перенести такое унижение. Во-вторых, граф Альберт никогда не помышлял о том, чтобы потребовать свое наследство; он отказался от него добровольно и никогда не согласится вернуть свое имя и занять в обществе свое положение, ибо это возбудило бы скандальные толки относительно тождества его личности и задело бы его гордость. Возможно, что он дурно понял свой истинный долг, отрекаясь, так сказать, от самого себя. Он мог бы употребить свое состояние лучше, чем его наследники. Он отнял у себя один из способов делать добро, дарованных ему провидением. Но у него остались другие способы, а главное, голос любви оказался здесь сильнее голоса совести. Он помнил, что вы не любили его именно потому, что он был богат и знатен. Он пожелал безвозвратно отказаться от своего имени и состояния. И сделал это с нашего разрешения. Теперь вы не любите его, вы любите другого. Он никогда не потребует, чтобы вы стали его супругой, ибо вы согласились на это лишь из сострадания к умирающему. У него хватит мужества отказаться от вас. У нас нет никаких прав ни на того, кого вы зовете Ливерани, ни на вас самих, кроме права убеждать и советовать. Если вы пожелаете бежать вместе, мы не станем вам препятствовать. Мы не признаем ни тюрем, ни арестов, ни пыток, что бы там ни наговорил вам легковерный и трусливый слуга. Мы ненавидим методы тирании. Ваша судьба в ваших руках. Идите и поразмыслите еще раз, бедная Консуэло, и да вразумит вас бог!