Гракх Бабеф

Щеголев Павел Павлович

Наконец, на крайне левом фланге располагаются «электоральцы», объединяющиеся вокруг так называемого электорального клуба. Они представляют рабочий класс и сблизившиеся с ним группы разоренной, пауперизированной мелкой буржуазии. Сочувствие, выражаемое ими на первых порах правым термидорианцам, является историческим недоразумением. Им кажется, что, содействуя разрушению революционного правительства, преследуя якобинцев, они продолжают на благо революции борьбу с силой, уничтожившей коммуну и пославшей на эшафот Эбера и Шометта. От этой иллюзии их быстро излечивают уроки классовой борьбы, ставящей их лицом к лицу со всей неприглядностью режима победивших термидорианцев.

В дни, когда Париж спекулянтов, кокоток, продажных журналистов и роялистских агентов шумно празднует свой триумф над поверженным в прах врагом, Париж рабочих предместий с недоумением и тревогой, переходящей в чувство жгучей классовой ненависти, следит за маневрами термидорианских

властей. В области экономической политики термидорианцы выступают с лозунгом свободной торговли, означающей свободу накопления для нуворишей и угрозу голодной смерти для рабочих масс. Экономическое положение катастрофически ухудшается изо дня в день. После 9 термидора срыв максимума, задолго до формальной его отмены, приобретает массовый характер. Параллельно с этим начинается полный развал ассигнационного обращения и резкое падение курса бумажных денег. Если в июле 1794 г. за 100 ливров бумажными деньгами давали 34 золотых ливра, то в январе 1795 г. дают только 18. Таким образом, за эти семь месяцев средний курс ассигнаций понижается на 50 %, причем в общей своей стоимости они теряют 83 %. Торговцы, чтобы не отстать от падающего курса, ежедневно взвинчивают цены, чем со своей стороны способствуют окончательному обесценению ассигнаций.

Прериальские дни. Толпа восставших в Конвенте. С картины Делакруа

«Торговая аристократия отважно подымает голову. Кажется, что равнодушие, проявляемое в отношении нарушений закона о максимуме, подготовляет ее торжество. Мы не устанем' повторять, что ропот вокруг продовольственного вопроса все усиливается и возрастает по мере приближения зимы. Инспектора, коим поручено следить за рынками, и торговцы съестных припасов жалуются на нарушение закона о максимуме и на опасности, которым они подвергаются при бесплодных попытках привести его в исполнение… Ажиотаж достиг своей вершины: крупные торговцы пишут, тревожатся, шумят, совершают путешествия для того, чтобы запастись товарами всякого рода, и продают их с большой прибылью…» Так гласит отрывок из донесения полицейских агентов Мере и Виара от 3 вандемьера III года республики (24 сентября 1794 года).

А вот бытовая сценка, типичная для Парижа в эпоху термидорианской реакции: «На улице Бур л'Аббэ стоят длинные хвосты за свечами, в которых происходят драки между женщинами из-за первенства в очереди. Торговцы продают свечи отдельным богачам по четыре франка за ливр, причем поставляют свой товар в изобилии, в то время как неимущие санкюлоты и рабочие лишены их совершенно, так что за отсутствием по вечерам необходимого освещения не могут полностью отрабатывать свой дневной заработок».

Ропот по поводу дороговизны не прекращается в течение всей зимы. По словам одного донесения, только три вещи интересуют столичное население: дрова, уголь и мыло. Шум, производимый толпой, ожидающей прибытия угля, мешает спать обитателям соседнего квартала. Распределение прибывших запасов вызывает целую свалку. Мука доставляется нерегулярно, так что подчас лавки стоят закрытыми целый день, в то время как в Париже голодные массы уверены в существовании где-то запасов, награбленных в провинции. В кабаках среди посетителей уже в декабре слышны разговоры о неизбежности гражданской войны, о том, что придется проткнуть пиками брюхо лавочников, а в январе раздается угроза «потребовать у купцов, когда рабочим больше ничего не останется, и заставить их дать хотя бы под угрозой, потому что рабочих тридцать тысяч человек». Или же полицейские агенты подслушивают такого рода разговоры среди рабочих: «Как же хочет Конвент, чтобы мы существовали? Сокращают нашу работу в такое суровое время года; хозяева собираются уменьшить нашу заработную плату, в то время как все вздорожало сверх всякой меры, но всему этому должен же прийти конец». И так продолжается всю зиму. «Народ ропщет против торговцев, которые ежедневно поднимают цены на предметы первой необходимости».

«Газета свободы печати»

Но именно великий голод зимы 1794/1795 г. пробуждает революционную энергию рабочего класса и поднимает его на восстание, колеблющее в жерминале и прериале самые основы термидорианской реакции.

2

С первыми днями термидорианской реакции для Бабёфа начался новый период политической деятельности. Энский трибунал в Лионе вынес ему 17 августа (30 термидора) оправдательный вердикт. Вердикт этот дал Бабёфу возможность окончательно переехать в столицу. Уже во вторую половину августа он был в Париже, а 3 сентября появился первый номер редактируемой Бабёфом «Газеты свободы печати».

Широкий антиякобинский поток захлестнул

Бабёфа. Правда, он приветствовал падение Робеспьера по совсем другим мотивам, чем «люди 9 термидора». Мы видели, что уже в первые годы революции Бабёф выступил как убежденный сторонник аграрного закона и политической демократии. Как «аграрианца» и демократа, его не мог удовлетворить режим якобинской диктатуры. Эгалитаризм Робеспьера так и не перерос в систему «черного передела», а демократию, якобинцы ущемили весьма основательно. Для самого Бабёфа время господства якобинцев совпало с нуждой, с нищетой и тюремным заключением. Во время недолгой службы в комиссии продовольствия он стоял ближе всего к эбертистско-шометтовским кругам, которым симпатизировал и его покровитель Сильвен Марешаль. Не уяснив смысла термидоровского переворота и не разглядев истинного лица победителей, Бабёф примкнул к громкому хору хулителей павшей диктатуры.

Отрезвление наступило очень скоро. В политический биографии Бабёфа эти дни поздней осени 1794 года образуют период кратковременных иллюзий, быстро осознанных и изжитых. Нам важно проследить, под влиянием каких событий произошел разрыв Бабёфа с термидорианцами и как складывалась зимой 1794/1795 г. его политическая и социальная программа.

Прежде всего, Бабёф остается завзятым защитником формальной демократии и, в частности, свободы печати. Заглавие его газеты не случайно. Оно тесно связано со всей политической линией Бабёфа, проводившейся им в первые месяцы термидорианской реакции. Эпиграфом для первого номера газеты взяты слова из речи депутата Фрерона, одного из наиболее прожженных заправил реакции: «Тот, кто хочет поставить какие-либо границы свободе печати, должен будет задушить истину и заставить процветать подозрения». «Я открываю, — пишет Бабёф, — трибуну для того, чтобы защищать права печати. Я укрепляю позиции, чтобы дать ей батальон защитников». С необычайным жаром обрушивался он на проповедников ограничений свободы печати. В свободе этой Бабёф видит «единственное средство защиты народа против бича олигархии, единственную преграду честолюбию».

Не забудем, что как раз в это время крепнущей реакции требование свободы печати было знаменем реакционных, зачастую скрыто монархических кругов. Именно правые термидорианцы, вроде Дюбуа-Крансэ, Тальена, Фрерона, выступали с требованием неограниченной свободы слова и печати. Циничный прожигатель жизни, кутила, казнокрад, вор, грабивший население подвластных ему департаментов, инициатор массовых расстрелов, совершенно не оправданных с точки зрения революционной целесообразности, — таков был Станислав Фрерон, из речи которого, произнесенной в заседании Конвента 9 фруктидора, Бабёф заимствовал свой эпиграф.

Объективно свобода печати не могла не означать свободы и для контрреволюционной агитации. Вот чего не уяснил Бабёф, ринувшийся в схватку, не разобравшись хорошенько в смысле происходивших вокруг него событий.

Не разобравшись в событиях, Бабёф не разобрался и в людях.

Отстаивая свободу печати, Бабёф всецело следует аргументам Фрерона, которого он в № 7 называет своим соратником и собратом. В № 17 Тальен и Фрерон причисляются к «могучим чемпионам народных прав». В том же номере Бабёф рассказывает о несостоявшейся дуэли Фрерона с якобинским депутатом экс-маркизом Шатонеф-Рандон. Фрерон должен был бы, по мнению Бабёфа, вспомнить в подобном случае «прекрасное поведение благородного и несчастного Камилла Демулена»… Демулен для Бабёфа — «великая жертва». Настало время проклясть его убийство и пролить не скрываясь несколько слез над его могилой. Вызванный на дуэль, Демулен отложил принятие вызова до того времени, когда родина перестанет нуждаться в его услугах. «О, Фрерон, — пишет Бабёф, — бери в будущем пример с доброго Камилла: помни, что ты не принадлежишь себе, что отечество нуждается в твоих знаниях… и что, покушаясь на тебя, в твоем двойном звании депутата и публициста-просветителя, посягают на самый народ».

Тут же открыто солидаризуется Бабёф с Тальеном и с Мерленом из Тионвиля. «О, Мерлен, — пишет он в № 5 своей газеты, — ты устранил главный камень преткновения, восстав наконец против этого правительства, которое все ненавидит, против этого кровавого правительства, которое друзья хотят стереть со страниц истории».

Любопытно также суждение Бабёфа о термидоре: в течение пяти лет проделывает Франция революцию, «но нужно иметь мужество признать, что в конце концов мы допустили торжество контрреволюции». Это произошло в тот период, когда имели место первые покушения на свободу мнений. «10 термидора началась новая эра, с этого дня мы неустанно работаем для того, чтобы возродить свободу». Бабёф жалуется на видимую недостаточность того, что произошло в термидоре. «Наши Первые революции шли шагами гигантов; революции 10 термидора едва хватило на то, чтобы расправиться с тираном и несколькими его сообщниками. Эта революция должна была бы быть дополнена, она должна была бы разбить на тысячу кусков презренные оковы, поработившие печать». Термидор кажется Бабёфу «новой эпохой в революции».