Грамши
Шрифт:
Так студент Антонио Грамши увидел борьбу людей труда за свое освобождение. Увидел и принял в ней самое активное участие.
В туринские годы начинается истинный и тесный контакт Антонио Грамши и его единомышленников с пролетариями, с представителями рабочего класса. Пролетариат, рабочий класс перестают быть для него абстракцией, отвлеченным понятием, пролетариат теперь — это «люди из плоти и крови».
Теперь у него родилась мечта — мечта о создании нового социалистического движения. Мечта о движении, полном духовной и революционной энергии, о движении, в котором не было бы больше разрыва между партией и рабочими массами, о движении, в котором, говоря его, же собственными словами, «партия и пролетариат составляли бы единое целое, направляемое твердой рукой к цели,
8
Л. Ломбардо-Радичеи Дж. Карбоне, Ук. соч., стр. 27.
В дни войны
1 августа 1914 года Германия объявила войну России. Вскоре в войну вступили другие великие державы.
Предполагалось, что она надолго не затянется. Предполагалось также, что Италии во что бы то ни стало следует поспеть к разделу добычи. Не быть обделенной и обойденной. Воинственных группировок было много, идеологий тоже, но в одном все сходились: в жажде войны. Таковы уж были удивительные итальянские патриоты 1915 года. Король хотел войны, и премьер Саландра стремился к войне, и националисты спали и видели эту всесметающую победоносную войну.
Рабочий класс в массе был против вмешательства. Социалистическая партия отражала эти его настроения.
Главным редактором «Аванти!» был тогда Бенито Муссолини, считавшийся в предвоенные годы человеком крайне левых взглядов.
Большой рекламист, он старался привлечь к себе внимание при каждом удобном и неудобном случае. Пользуясь набором самых пылких эпитетов, он клеймил буржуазию и короля, религию и церковь, приводя в ужас наиболее ретроградных своих соотечественников.
Сын кузнеца из местечка Предаппио, он охотно подчеркивал свой демократизм, ввертывал в свои публичные выступления всяческие простонародные обороты, одним словом, изображал свойского парня.
Оратор он был превосходный и журналист ловчайший, наделенный от природы несказанной резвостью пера. Строчил он обычно дома, прямо на кухонном столе, причем строчил с совершенно молниеносной скоростью — супруга его, донна Ракеле, только дивилась: откуда что берется!
У семейства Муссолини не было, что называется, ни кола ни двора. Впрочем, Бенито как-то выкручивался. И вдруг наступила благотворная перемена.
Муссолини стал главным редактором газеты. И не какой-нибудь там завалящей газетенки, а газеты «Аванти!», самой главной газеты у не совсем понятных донне Ракеле социалистов. И статьи его стали еще громогласней, чем прежде.
Произошло это в двенадцатом году. Затем наступил тринадцатый, потом четырнадцатый — Муссолини по-прежнему крепко сидел в редакторском кресле. И пользовался, как мы видели, успехом у революционной молодежи. И вот началась война в Европе. Нет, Бенито считал, что это не народная, не рабочая война. И он писал:
«Итальянский пролетариат, восстань! Пробил час твердых решений и величайшей ответственности. На карту поставлены твоя кровь, твой хлеб, твое грядущее!»
Или еще так:
«Пролетариат поставляет сырье — пушечное мясо, с помощью которого державы творят историю… война — это максимальная эксплуатация пролетарского класса. После пота — кровь, после эксплуатации труда — смерть на поле брани!»
Все это были весьма эмоциональные и очень правильные слова. И возразить было нечего. Бенито был кругом прав.
Одним словом, Бенито Муссолини еще и на исходе сентября одна тысяча девятьсот четырнадцатого года числился неустрашимым приверженцем мира.
А в начале октября миланцы зашушукались, что редактор Муссолини еще не все свои козыри выложил. Что нейтрален-то он только на словах, а на деле вот как ненавидит австрияков — почти как Гарибальди! Словом, это уже не один Муссолини, а целых два: один — социалист — по-прежнему
В конце концов его воинственные настроения выплеснулись на страницы «Аванти!». Его статьи (а в них, нимало не скромничая, он заговорил от лица всей итальянской нации!) преисполнились воинственного пыла. Партийное руководство пыталось призвать его к порядку.
В Болонье восемнадцатого октября четырнадцатого года он предстал перед партийным ареопагом. Строптивого редактора пытались урезонить. Но было уже поздно.
«О господи! Сколько смешного в Италии, от маринованных пикулей и до абсолютного нейтралитета! Уж так смешно, обхохотаться можно!» — заревел он и вышел, хлопнув дверью. Муссолини знал, что делает. За его спиной стояли и о его благе пеклись важные синьоры. Синьор Эстерле — это электрокомпания «Эдисон». Синьор Бруццоне — это объединение сахарозаводчиков. Синьор Аньелли — это трест «ФИАТ» («Итальянский автозавод в Турине»). А синьор Перроне — за его плечами стоит концерн «Ансальдо».
Все эти господа субсидировали теперь Муссолини. Он вознамерился издавать газету, она, правда, именовалась еще «социалистической ежедневной», таков был подзаголовок, но социализмом в ней уже, пожалуй, и не пахло, зато всяческого великодержавия было хоть отбавляй. Называлась газета гордо — «НАРОД ИТАЛИИ» — «ПОПОЛО д'ИТАЛИА». Заголовок ее был украшен эпиграфами из Огюста Бланки и Наполеона Бонапарта.
Ее субсидировали и местные крупные землевладельцы и франко-бельгийские капиталисты, ходили упорные слухи, что и сотрудники британской Интеллидженс сервис приложили руки свои к этой не вполне ясной афере.
А программа была самая решительная — война; «жуткое и сладостное слово „война“» — именно так выражался главный редактор новооснованного органа.
«В наши дни антивоенная пропаганда — это трусость!» — вещал Бенито Муссолини на столбцах «Пополо д'Италиа». Убеждения у него теперь были новые, и он беззастенчиво упивался прелестью новизны.
И он посылал жену по киоскам — пусть поглядит, как нынче идет «Пополо д'Италиа».
Киоскеры не жаловались. Один ехидный старик буркнул даже, что газета расходится особенно хорошо, когда в ней бывает статья «этого дурака Муссолини». Бенито был весьма польщен. Правда, Джачинто Менотти Серрати печатно именовал редакцию «Пополо» берлогой, притоном или вертепом.
Но нашлись социалисты и синдикалисты, которые переметнулись на сторону Муссолини, нашлись люди, разделившие его взгляды. Итальянская интеллигенция в эти дни не была едина. В ее рядах было немало людей, вполне субъективно честных и бескорыстных, людей, считавших, что война — это единственно возможный путь завершения возрождения Италии, завершения РИСОРДЖИМЕНТО.
Все шло в дело, вплоть до цитат из Данте, ведь он, Данте, воспел Италию, окруженную горами и морем. Воспел широкую арку Альп как рубеж Италии на суше, но ведь иные территории, и довольно обширные, к югу и западу от этой широкой арки Альп, были в те дни еще в австрийских руках. Стало быть, выход был один — война за восстановление единства родины, как продолжение и завершение РИСОРДЖИМЕНТО. А пламенный Бенито Муссолини в своем широковещательном органе не скупился на пышные слова. Он уверял, что нейтралитет есть не что иное, как национальное, общенациональное самоубийство, что только рыцарственное вмешательство Италии в войну может дать ей место среди наиболее благородных наций мира! Все было уже решено. Италия вступает в войну на стороне держав Сердечного Согласия — на стороне Англии, Франции и России. Но как сделать войну приемлемой для масс, для, в лучшем случае, равнодушных, а в худшем случае — нескрываемо враждебных масс? Правительству понадобился чудотворец, Бенито Муссолини эту вакансию занять не мог. Он был недостаточно популярен. К тому же он пытался воздействовать на разум своих читателей, пытался увлечь их возможностью всяческих выгод — политических и моральных, — однако проповедь его для широких масс казалась несколько сложноватой. Здесь нужен был кумир, идол, какой-то знакомый незнакомец, фигура общеизвестная и способная подогреть взрыв шовинистических чувств.