Граната (Остров капитана Гая)
Шрифт:
С борта вынесена ажурная стрела крана с площадкой для оператора. У камеры сам Карбенёв. Темно-синий выпуклый объектив издалека нацелен на Гая.
— Гай — давай!
Держась за трос одной рукой, Гай вытягивается вперед (ух и ветер!). В синеве и солнце встают далекие желтые берега. На них — блестки белых домов.
— Остров!
Гай оборачивается. Ветер откидывает назад волосы, хлопает воротником. И Гай кричит опять — тем, кто на палубе:
— Вижу остров!
... В море они ушли накануне, под вечер. Когда махина «Крузенштерна», постукивая машиной, выбралась за боны, солнце уже скатывалось к горизонту. Слева тянулся изрезанный бухтами Каркинитский берег. Издалека
Закат разукрасил море разноцветными зигзагами. Носились темные чайки. Наступал «режим» — короткое время ясных сумерек, в которых операторы снимают ночные сцены. Зашипели, засияли голубым светом юпитеры. Началась съемка сцены «Рассказ «Билгт-Боя». Лоцман Битт-Бой по прозвищу Приносящий Счастье рассказывал морякам о далеком счастливом острове. Он взялся привести «Фелицату» к этому острову. И никто не знал — какой ценой! Никто пока не ведал, что Битт-Бой смертельно болен и самому ему на этом острове не жить…
В толпе матросов, окружавших Битт-Боя, снялся и Гай...
Когда почти стемнело, «Крузенштерн» ошвартовался у пятимильной бочки — громадной плавучей цистерны, поставленной на мертвый якорь в пяти милях от Херсонесского мыса. Курсанты шепотом поговаривали, что капитан нервничал: боялся, что в темноте бочку не отыщут и придется всю ночь лежать в дрейфе. Ну, ничего, нашли. Стали. «Крузенштерн» засветил якорные огни.
Молодой месяц (звонкий и рогатый) повис над морем и отразился неяркой желтой цепочкой. Далекий Севастополь сквозь дымку светил переливчатыми огоньками — уличными, корабельными, маячными. Они дрожали на горизонте, как блестки, как светлая пыль. А в южной части темного моря разгоралась, затухала и вспыхивала опять электрическая звезда Херсонесского маяка.
Включили магнитофон. Знакомая песня «Опускается ночь все чернее и злей, но звезду в тучах выбрал секстан»— разнеслась из динамика над тихим морем. Хорошая песня, сурово-печальная и смелая. Гай ее запомнит навсегда. Но сейчас ночь была совсем не зловещая, звезды светили ясно и по-доброму. И наверно, поэтому песня угасла, словно кто-то плавно повернул до нуля регулятор громкости.
Большая компания молодых актеров и курсантов собралась на корме. Светил фонарь. Иза взяла гитару. Кто-то попросил:
— Давай «Апрельскую»...
Иза тронула струны и запела задумчиво и чисто:
... А по Москве горят костры — Сжигают старый мусор. И дым плывет по пустырям Такой же, как в лесу... Я дом ищу, где он живет — Мальчишка темнорусый. Он не пришел — и я ношу Тревогу на весу...Песня была, наверно, хорошая, мотив красивый. Но Гай слушал с досадой: тут ночь в почти открытом море, палуба, дальний маяк, огни проходящего теплохода — и вдруг поют совсем не о том. Костры какие-то, улицы сухопутные, свидания...
А гитара неторопливо пересыпала звонкие аккорды, Иза пела:
СкатилосьМесяц и сейчас был такой — светлый и немного озорной. И это примирило Гая с песней. Слова про «тревожное зерно» напомнили ему о черной дробинке, но в напоминании не было упрека: Гай с облегчением еще раз подумал, что развязался с этой историей навсегда.
А последний куплет был совсем хороший.
И будет песенка его — Как огонек в ладонях: Про корабли, про острова, Про синий блеск морей... И летний запах костровой По переулкам гонит. Врасплох застигнувший Москву Безоблачный апрель...Гай понял, что, когда он услышит эту песню снова, будет думать не о Москве, не об апреле и кострах, а вспомнит эту ночь и палубу «Крузенштерна». И мальчишка с огоньком в ладонях, с песенкой о синем блеске морей и островах показался ему похожим не то на Сержика, не то на Юрку Веденеева, хотя Юрка и Сержик друг на друга нисколько не были похожи... А слово «костровой» послышалось Гаю как «островой», хотя такого прилагательного в русском языке, кажется, нет.
... С этими мыслями Гай и пошел спать в курсантский кубрик — там нашли для него свободную койку.
Утро было без единого облачка. У курсантов начались учения. Боцмана кричали в мегафоны раскатистые команды. Ребята умело разбегались по вантам и реям. Гай, заломив назад голову, завороженно следил, как распускаются и обвисают тяжелыми складками паруса... Но складки были неподвижны. Карбенёв и Ревский нервничали. Однако второй штурман Бурцев сказал:
— Спокойствие, товарищи, к полудню задует. У нас все по графику.
В самом деле — после одиннадцати часов море взъерошилось, потянул ветер. И не с норд-веста, как ждали, а с зюйд-веста. Лучшего и желать было невозможно.
Именно при этом ветре «Крузенштерн» мог идти курсом крутой бакштаг, лучшим для такого парусника, и так, чтобы и солнце оказалось с нужной стороны.
— Брасы и шкоты на левую! Отдать носовой!..
— Гай — давай!
Он снова пружинисто взлетает по вантам. В кино эпизод займет несколько секунд, но надо, чтобы эти секунды запомнились зрителям надолго. Чтобы на экране было все как можно лучше: и высвеченные солнцем ярусы парусины, и мальчишка с разметавшимися на ветру волосами. И радость этого мальчишки, первым заметившего долгожданную землю.