Гранд-отель
Шрифт:
Ротенбургер ушел, Прайсинг остался сидеть за столом. Настроение у него было подавленное, в ушах слегка гудело — начинало пошаливать давление; тяжесть в затылке довольно часто мешала Прайсингу ясно мыслить как раз во время важных переговоров. В прошлом году он допустил несколько оплошностей, вот и нынешняя ситуация тоже складывается далеко не блестяще. Довольно неблагодарная задача — держать на коротком поводке хемницкую фирму, которая пытается уклониться от объединения с его «Саксонией». А дома, в кресле на колесиках, сидит старик, который по своему старческому слабоумию злорадствует всякий раз, когда у зятя что-то не клеится. Переговоры с Управлением имперских железных дорог по вопросу об остановке скорых поездов в Федерсдорфе ни к чему не привели. Новая технология
— Черт побери! — вслух произнес Прайсинг, отхлебнувший холодного кофе, в котором плавал сигарный пепел, и встал из-за стола. После поездки в пассажирском спину ломило, Прайсинг судорожно зевал, глаза его слезились. Он хмуро и устало побрел к телефонисту, заказал срочный разговор с Федерсдорфом, назвав номер сорок восемь.
Это был не номер фабричной конторы, а личный телефон на вилле Прайсинга. Вызова пришлось ждать совсем недолго, и Прайсинг, удобно облокотившись на столик, где стоял аппарат, приготовился к разговору с женой, от которого ждал успокоения.
— Здравствуй, мамусик. Да, это я. Ты еще спишь, еще в постели?
В телефонной трубке ответил далекий, но уютный и мягкий, как подушка, голос жены, голос, который директор любил верно и искренне:
— Что у тебя за мысли! Уже половина десятого. Я позавтракала и даже цветочки успела полить! А как ты?
— Отлично, — ответил Прайсинг, Пожалуй, чуть-чуть излишне бодро. — Собираюсь встретиться с Цинновицем. Как там у вас погода? Светит солнышко?
— Да, — отозвалась телефонная трубка, в голосе жены слышался легкий саксонский акцент, такой домашний и родной. — Погода чудесная. Представляешь, за ночь расцвели все голубые крокусы!
Прайсинг увидел перед собой голубые крокусы, увидел столовую с мягкими креслами, колпак на кофейнике, накрытый стол, подставочки с вареными яйцами в вязаных колпачках. И мамусика тоже увидел: на жене был голубой пеньюар, голубые туфли, в руке она держала леечку с острым носиком для поливки кактусов.
— Знаешь, мамусик, неуютно мне здесь. Надо было тебе со мной поехать. В самом деле, правда.
— Ах, брось! — кокетливо возразила телефонная трубка и улыбнулась добродушной улыбкой мамусика.
— Я так к тебе привязан… Ой, погоди! Послушай, я ведь забыл свой бритвенный прибор! Теперь придется каждое утро ходить к парикмахеру.
— Знаю, видела. Ты его в ванной оставил. Знаешь что, купи-ка ты себе новую бритву. Говорят, в универсальных магазинах бывают совсем недорогие. Новая бритва обойдется тебе не дороже, чем бритье у парикмахера, да к тому же и чистота гарантирована.
— Да. Верно, правда. Ты права, — благодарно ответил Прайсинг. — Где сейчас девочки? Я хочу с ними поговорить.
В телефоне послышались какие-то невнятные слова, потом аппарат закричал звонкими голосами:
— Привет, папусик!
— Привет, Пусик! — Прайсинг сразу повеселел. — Как дела?
— Хорошо! А у тебя как?
—
Да, Беби тоже подошла к телефону — семнадцатилетний девичий голос спросил, как у отца дела и какая в Берлине погода, и привезет ли им папусик что-нибудь из Берлина, потом сказал, что расцвели крокусы и что мамусик не разрешает играть в теннис, хотя уже совсем тепло и Шмидт может привести корты в порядок, и тут мамусик тоже стала что-то говорить в трубке, а за ней и Пусик, и в конце концов телефон начал кричать и смеяться тремя голосами разом, и так шло до тех пор, пока не вмешалась телефонистка, которая попросила Прайсинга заканчивать разговор. Он еще несколько минут постоял в кабине, и ему казалось — хотя он, конечно, не сумел бы выразить этого словами, — что он держит в руках теплый квадрат солнца на подоконнике и голубой цветок крокуса.
После разговора он почувствовал себя намного лучше. Кое-кто из знакомых за глаза говорил, что Прайсинг — подбашмачник, и был недалек от истины.
В то время как Прайсинг, заказав еще один телефонный разговор, вел переговоры со своим банком — довольно возбужденно, потому что речь шла о списании сорока тысяч марок на безрассудно большой, просто безумный расход, который он на свой страх и риск поручил сделать Ротенбургеру, — все эти малоприятные десять минут, которые генеральный директор провел в телефонной кабине номер четыре, бухгалтер Крингеляйн спускался по лестницам, при каждом шаге наслаждаясь мягкостью малиновой ковровой дорожки, по которой его ботинки ступали в высшей степени аристократично. Наконец Крингеляйн подошел к стойке портье. В петлице у него снова красовался цветок, тот же самый, что и вчера вечером, — на ночь Крингеляйн поставил его в стаканчик для зубной щетки, и цветок неплохо сохранился — белая гвоздика с пряным ароматом, который Крингеляйн считал неотъемлемым признаком утонченной элегантности.
— Господин, о коем вы вчера справлялись, приехал, — доложил портье.
— Какой господин? — удивился Крингеляйн. Портье заглянул в канцелярские книги.
— Господин Прайсинг. Генеральный директор фирмы «Саксония», — сказал портье и с любопытством поглядел на маленькое остроскулое лицо бухгалтера. Крингеляйн вздохнул так глубоко, что едва не застонал в голос.
— Да, да. Хорошо. Понятно. Спасибо. А где он? — Щеки у него побледнели.
— Вероятно, в ресторане, завтракает.
Крингеляйн отошел от стойки и с усилием расправил плечи. От напряжения спину у него заломило. «Добрый день, господин Прайсинг, — думал он. — Хорош ли завтрак? Да, я тоже живу здесь, в Гранд-отеле. Представьте себе, и я. Может быть, вам это не нравится? Может быть, таким, как я, запрещается здесь жить? Ха-ха! Мы тоже имеем право жить так, как нам нравится… Ах, почему я боюсь Прайсинга? — тут же подумал он. — Он не может сделать мне ничего плохого. Я же скоро умру, мне никто не сделает ничего плохого». И снова у него появилось это диковинное чувство свободы, как тогда, в малиннике над рекой. Надувшись от храбрости, Крингеляйн смело вошел в ресторан, теперь он уже сносно ориентировался в импозантных интерьерах отеля. Он искал Прайсинга. Он хотел с ним поговорить — вот чего он хотел. У него был свой счет к Прайсингу. Именно это привело его сюда, в берлинский Гранд-отель. «Здравствуйте, господин Прайсинг», — скажет он…
Но в ресторане Прайсинга не оказалось. Крингеляйн прошел по коридору, заглянул в машинописное бюро, в читальню, попутно обследовал газетный киоск и осмелел настолько, что спросил у боя, не знает ли тот, где сейчас господин Прайсинг. Безрезультатно. Крингеляйна охватила форменная горячка, его переполняли слова, которые он непременно должен был высказать Прайсингу. Но вот он очутился на пороге помещения, где прежде не бывал.
— Извините великодушно, вы не знакомы с господином Прайсингом из Федерсдорфа? — спросил он телефониста. Телефонист молча кивнул — ответить иначе он не мог, потому что держал в зубах десяток штекеров, — и показал большим пальцем куда-то себе за спину. Крингеляйн жарко вспыхнул, тут же побледнел. Потому что в эту минуту из четвертой кабины вышел о чем-то задумавшийся Прайсинг.