Грандиозная заря
Шрифт:
– Нет. Всё, хватит. Я замёрзла и хочу спать! Где в этом сарае спят?
Титания спокойно заткнула бутылку пробкой, поставила её на пол и налила себе воды.
– Поспишь в другой раз, – произнесла она. – Я рассказала только самое начало, а история эта длинная, я предупреждала. Если ты замёрзла, у тебя в сумке есть одежда.
Фея саспенса снова взяла вилку и невозмутимо принялась за еду. Нин бросила на неё убийственный взгляд. Мать, оказывается, не только эгоистка, но ещё и совершеннейшая… как это вообще называется? Так и не подобрав нужного
– Какой-то бред! Ты мне всё это рассказываешь с таким видом, будто я… не знаю… какая-нибудь твоя читательница! Заваливаешь меня всеми этими именами, датами, воспоминаниями – шарах, шарах! Но я не читательница, если ты забыла! Я ТВОЯ ДОЧЬ!
С этими словами Нин вдруг побледнела. По спине пробежала дрожь.
– Если, конечно…
– Нет! – крикнула Титания, роняя вилку. – Конечно же, ты моя дочь! Моя единственная и неповторимая, обожаемая дочь! Клянусь!
– Супер, – невесело усмехнулась Нин. – А тебе не приходило в голову поинтересоваться, хочет ли твоя обожаемая дочь всё это выслушивать? Просто спросить, готова ли я к этому?
Лицо Титании стало очень серьёзным. Конечно, она думала об этом.
– Никто не бывает готов к правде. Поверь моему опыту. Для этого никогда нет подходящего момента. Просто однажды ты узнаёшь что-то и не можешь этому противостоять.
– Я – могу!
Нин зажала уши руками и стала громко распевать: «Ла-ла-ла-ла», – как вредная девчонка четырёх лет, которая не желает слушаться старших.
Титания закусила губу и не двигалась с места. Бунт дочери справедлив, но ей-то как себя вести?
– Прости меня, пожалуйста, – сказала она.
– Ла-ла-ла-ла-ла…
– Прости, пожалуйста, – повторила Титания чуть громче.
– Ла-ла-ла-ла-ла…
– Нин, перестань! Хватит! Всё равно теперь ничего не изменишь!
Нин замолчала, медленно опустила руки и посмотрела Титании прямо в глаза. Ей хотелось испепелить мать этим взглядом, разложить на молекулы, распылить!
– Я тебя очень прошу, прости меня, – снова произнесла Титания, уже менее жёстко.
Фея саспенса не спеша вытерла рот бумажной салфеткой, задумчиво свернула её в трубочку, развернула обратно, сложила вдвое, вчетверо, ввосьмеро… и только после этого наконец продолжила:
– Поверь, я со вчерашнего утра только и думала, говорить тебе или нет. В самом деле, я могла бы оставить тебя в Париже. Приехать сюда одной и ждать ещё несколько недель или даже лет, прежде чем рассказать тебе правду. И если я решила, что в этот раз мы поедем вместе, то как раз потому, что больше не считаю тебя ребёнком. Наоборот, Нин! Я считаю тебя человеком восхитительного ума, взрослым, весёлым, сообразительным и живым. Я слишком тебя уважаю, чтобы продолжать держать в неведении относительно твоей собственной истории. Понимаешь?
– Нет.
Нин повернулась к ней спиной и оказалась нос к носу с непроглядной тьмой, которая будто бы залепила оконное стекло свежим асфальтом. Нелепо, но Нин вдруг вспомнила
Она с рождения жила вдвоём с матерью, у них больше никого не было. Не к кому поехать на Рождество или юбилей: ни бабушки, ни дедушки, ни дяди, ни тёти, ни двоюродных братьев и сестёр. Да она даже отца почти никогда не видела! Только она и мать, одни на белом свете, как последние представители вымирающего вида. И теперь вдруг…
Одно слово застряло в горле. Застряло и раздувалось там, разрастаясь с огромной скоростью, пока слёзы вдруг не выплеснули его наружу и слово не взорвалось у Нин на губах:
– Ты меня предала! Зачем? Зачем ты меня предала?!
Вопрос хлестнул Титанию по лицу как пощёчина. Она снесла удар. Он был предсказуем и заслужен.
– Мне очень жаль, – проговорила она, не придумав ничего лучше.
Титания встала, обошла стол и с распахнутыми объятиями шагнула к дочери.
– Иди ко мне, – ласково позвала она.
Нин помедлила (не слишком долго) и позволила себя обнять. В ней боролись гнев, смятение и страх. Можно ли подать в суд на собственную мать за всё, что она сделала? Можно ли вообще подать в суд на человека, которому позволяешь себя утешать? Ведь, как ни крути, Нин вынуждена была признать, уткнувшись лбом в мамину шею: это самое надёжное место на Земле.
– Я понимаю, – прошептала Титания, прижимая к себе дочь. – Поплачь, мой зайч… Упс!
– Всё нормально, – давясь рыданиями, пробормотала Нин. – Можешь называть меня так.
– Да? Ты уверена?
– Да.
– Но ты ведь говоришь, что это глупо.
– Глупо, но ничего.
– Хорошо, зайчонок, – облегчённо вздохнула Титания.
Она покачивала тело Нин, большое тело, которое совсем недавно было таким маленьким, что умещалось у неё между ладонью и локтем. Она чувствовала волосы дочери у себя на щеке и вспоминала, сколько раз за эти годы ей приходилось утешать свою малютку. Из-за разбитой коленки, ссоры с подружкой, из-за того, что та ужасно устала или потеряла любимую игрушку.
– Хорошо, – повторила она. – Хорошо, мой зайчоночек.
– Эй! – возмутилась Нин. – Не увлекайся!
По тихому дому прокатился смех Титании.
– Зайчоночек, котёночек, козлёночек, – забормотала она.
Помимо воли Нин тоже рассмеялась сквозь слёзы, и слово, которое она никак не могла подобрать, вдруг возникло само собой: бесцеремонная. Мать была бесцеремонной. Но теперь Нин больше не хотелось на неё сердиться.
Они просидели вот так, в обнимку, неизвестно сколько времени; каждая неслась по своему потоку мыслей. Наконец Нин почувствовала себя достаточно окрепшей, чтобы высвободиться из объятий.