Граница за Берлином
Шрифт:
Чумаков, помощник командира взвода, человек не по годам серьезный. Подчиненные его уважают и выполняют приказания точно, в срок, со старанием. Чумаков отпускает взвод, чтобы солдаты взяли оружие и приготовились к тактическим занятиям. Сам же, не сходя с места, следит за выполнением приказания. Стройный, высокий, безупречной выправки, он действительно может служить примером для любого солдата.
У стеллажа, где стоят пулеметы, командир первого отделения Жизенский приказывает:
— Таранчик, бери станок!
— Не возьму, — отвечает Таранчик.
Чумаков сдвигает брови, раздвоенный подбородок чуть-чуть подается вперед, но он не вмешивается в разговор.
— Почему
— Первому номеру положено тело, а не станок.
— Но ведь вы всегда носили станок.
— Всегда носил не по уставу, а сегодня по уставу. Пусть его второй номер несет. Бери, бери, Соловушка, не стесняйся, — говорит Таранчик и кладет себе на плечо отнятое от станка тело пулемета.
— Давайте мне, — со вздохом говорит маленький, кругленький Соловьев. Жизенский помогает ему взвалить на плечи двухпудовый станок «Максима», и они становятся в строй.
Таранчик прав: действительно, по уставу первый номер должен нести тело пулемета, а второй — станок. Но ведь носил он станок до сих пор? Косые взгляды Таранчика в мою сторону дают основание думать, что прибытие нового командира имеет какое-то отношение к его действиям…
На полигоне, когда отшумела учебная атака и был объявлен отдых, солдаты, обливаясь потом, собрались в круг, закурили. Полигон покрыт мелкой травой, изрезан траншеями и неглубокими балками.
Ефрейтор Таранчик расположился на самой высокой кочке, подвернув по-татарски ноги. Он не спеша обшарил карманы и, не найдя в них того, что искал, командирским тоном сказал:
— Солдат Журавлев — кисет!
— Соврал бы что-нибудь, — попросил Журавлев, подавая вышитый кисет.
— Врать не буду, — ответил Таранчик, скручивая «козью ножку», — а коли слухать будете, отчего ж не рассказать…
Видно было, что этот большой, несуразно скроенный человек занимал в коллективе особое место. Огромный, будто наклеенный, облупившийся от жары нос, здоровенные оттопыренные уши и большущий рот делали лицо смешным. Пилотка, хоть и была самого большого размера, не могла закрыть его продолговатую голову и едва держалась над ухом.
Стряхнув с шершавой ладони мелкую махорку, Таранчик глубоко затянулся крепким дымом и с торжественностью в голосе начал:
— То было, хлопцы, когда мы уже за Одер вышли. Да вы ж знаете, как тогда фрицы от нас бежали. Ох же, и драпали, скажу я вам. Гонимся мы за ними, из сил повыбивались, а не догоним, да и только. Посмотрел на нас маршал Рокоссовский, видит: от души стараются хлопцы, а отстают. Посадили тогда матушку-пехоту на танки — да за ними. Вот же где мы им пятки попридавливали! Влетаем в одну деревню, останавливаемся. Танкам заправиться надо, а пехота ж есть пехота: полдня просидела на танках, так и разминочка требуется. То-то ж и пляс устроили прямо на асфальте. Здорово получается!
— И ты плясал? — поинтересовался Жизенский.
— А как же! На фронте я считался добрым плясуном…
— Врет, — заметил Журавлев.
— Не мешай! — остановили его.
— Только мы расплясались, слышу: командир взвода кличет. Ох, и добрый же был у нас командир, хлопцы! — Таранчик плутовато скосил глаза в мою сторону и сокрушенно добавил: — Нет, такого командира я больше никогда уже не встречал… Подзывает он меня вместе с молдаваном Бентой и дает задание: прочесать с одной стороны полулицы. Я, конечно, старший. Хоть и был рядовым еще, а уже тогда доверяли. Заходим мы в крайний хауз, спрашиваем у хозяйки: «Солдаты есть?» — Нет, — говорит, — никс, нету». — Пошли на улицу. А у меня нюх собачий, это вы знаете (у кого махра есть, доразу учую). Обнюхал воздух — пахнет фрицами. Смотрю:
— И простил тебе командир? — спросил я Таранчика под общий смех.
— Простил! Это, может, какой другой не простил бы, непонимающий, а тот простил. Я ж говорю, что добрый был командир. Все простил, еще за храбрость похвалил…
— Тебя не наградили за это?
— А куда девали пленных?
— Э, хлопцы, награды мне и не надо. А только зря их вели до командира полка: отпустил на все четыре. «Идите, — говорит, — работайте…»
Было видно, что если Таранчика не остановить, если не поднять взвод, то его рассказов хватит до вечера.
После команды «разобрать оружие», я заметил, что станок пулемета первого отделения надежно покоился на крепких плечах Таранчика, а Соловьев, подпрыгивая около него с телом пулемета, просил отдать станок.
— Нет, Соловушка, ты устал. Тебе, пташка, и того хватит, что несешь, — говорил Таранчик с такой нежностью, которая никак не шла к его нескладной внешности.
Я понял: Таранчик изучает меня. Он хочет «прощупать» командира.
Когда мы вернулись с занятий, дневальный сообщил мне, что просил зайти капитан Горобский: его связной приходил уже дважды.
У подъезда, в котором жил Горобский, стояла тачанка, запряженная парой гнедых коней. Из дверей вышел солдат с двумя чемоданами, а за ним — офицеры и среди них — Горобский. Проводы, видимо, не обошлись без спиртного. На Горобском это было особенно заметно.
— А-а, милейший! — увидев меня, простонал он, как от зубной боли. — Вот видите, друзья, этот новый товарищ неисправим: он вечно опаздывает. Вы, случайно, не проспали, герр лейтенант? Или у вас в полку было заведено опаздывать?
— Простите, — возразил я, — но разве можно судить о дисциплине целого полка по одному неаккуратному человеку?
— Не знаю, милейший, не знаю, — заметив мою вспышку, продолжал Горобский. — Н-не могу знать… Н-ну, что же… Вместо «здравствуйте», мне придется сказать «до свидания». Он подал мне руку и, легонько кивнул головой, сказав: — До свидания, милейший. — Горобский легко вскочил на сиденье тачанки, и она бесшумно покатилась по асфальту.
Вскоре пришло пополнение.
Среди новичков, прибывших во взвод, не было фронтовиков. Это были люди, в годы немецкой оккупации угнанные на работу в Германию. Они испытали лагерную жизнь, а после освобождения пришли в армию.