Гранит не плавится

Тевекелян Варткес Арутюнович

Единственным моим утешением были книги и музыка. Читал я много, жадно, до одури, а в положенные дни ходил на уроки музыки. На скорую руку повторял гаммы, потом играл для себя всё, что вздумается. Добрейшая Нина Георгиевна, кутаясь в шаль, садилась в кресло и слушала…

Однажды, придя на урок, я застал Марию. Давно уж я не видел её. Увлёкшись игрой, она не заметила моего прихода. Я стоял за её спиной и смотрел, как длинные, тонкие пальцы девушки бегали по клавишам. Мария тонко чувствовала музыку. Она кончила играть, повернула голову и, увидев

меня, смутилась.

— Играйте, не буду вам мешать! — сказал я и отошёл в сторону.

Мария молчала, опустив руки на колени. Тогда я спросил:

— Почему вы избегаете меня?

— Я не избегаю… Увидят меня с вами — пойдут ненужные разговоры…

— Не понимаю! Неужели в наше время человек может быть рабом устарелых взглядов?

— Может быть, вы и правы… Но что поделаешь, не все ведь понимают это… Мне, например, очень хотелось бы поехать в Москву, поступить в консерваторию, стать пианисткой…

— За чем же остановка?

— Во-первых, говорят, там очень голодно… Впрочем, главное не в этом. Мои родители ни за что не согласятся отпустить меня…

Пришла Нина Георгиевна, и разговор оборвался. Старая учительница сияла.

— Я прямо из театра! — Капельки дождя, как жемчужины, блестели в её седых волосах. — Сегодня у меня большая радость!

— Что ж случилось, Нина Георгиевна? — спросил я.

— Вызвали в театр и предложили работать концертмейстером. С завтрашнего дня приступаю…

— А как же мы? — спросила Мария.

— Самых способных не оставлю. Их наберётся человека четыре-пять, не больше. С остальными придётся распрощаться, — стара стала, сил на всё не хватит!

— Кто же они, эти счастливцы? — спросила Мария и даже слегка побледнела от волнения.

Старая учительница подумала, прежде чем ответить.

— Ну, скажем, ты, Иван, Сусанна Кантария и Тамара Гобиашвили, — сказала она и попросила: — Достань, пожалуйста, чашки, накрой на стол. Будем пить чай…

За чаем Нина Георгиевна предалась воспоминаниям. Она рассказала нам, как после её первого публичного концерта знакомые и даже родня отвернулась от неё, считая неприличным для девушки из хорошей семьи, да ещё грузинки, выступать на сцене. Кумушки сочиняли о ней всякие сплетни, а богатые купцы наперебой приглашали в ресторан.

— Тяжело было… Даже вспоминать не хочется! — вздохнула она. — Актрис считали чуть ли не за падших женщин, не пускали в «порядочные» дома.

После чая Нина Георгиевна под благовидным предлогом ушла на кухню и оставила нас одних.

Мы сидели на диване и, перескакивая с одного предмета на другой, говорили о музыке, о прочитанных за последнее время книгах.

Мария много читала, любила стихи, хорошо знала историю музыки. Со мною в этот вечер она держалась просто, непринуждённо. Но когда я пригласил её в театр, она сразу переменилась.

— Нет, нет, с вами я не могу пойти! — поспешно сказала она.

— Почему?

Она ничего не ответила, встала, прошлась по комнате. Потом села за рояль и тихонько начала подбирать незнакомую мне

грустную мелодию.

В тот вечер я ушёл от Нины Георгиевны с тяжёлым сердцем…

Человек ищет счастье

Бушевал ураган. От сильных порывов ветра дрожали оконные рамы, крупные капли дождя стекали по запотевшим стёклам. В комнате было сыро, холодно и как-то особенно неуютно. Закутавшись в солдатское одеяло, я до поздней ночи читал Блока…

На улице — дождик и слякоть.Не знаешь, о чём горевать,И скучно, и хочется плакать,И некуда силы девать…

Эти строки как нельзя лучше подходили к моему настроению.

Я отложил книгу и долго лежал, ни о чём не думая, прислушиваясь к завыванию ветра за окном, к шуму дождя. Потом, обжигая пальцы, открутил электрическую лампу, привязанную к спинке кровати. Лучше всего — спать!..

Проснулся от сильного стука в дверь. На пороге комнаты стоял Гугуша.

— Понимаешь, Ваня, срочное дело! Звонил ответственный дежурный Чека, приказал тебе немедленно явиться. Надо на границу ехать, — говорил он.

— На какую ещё границу? — недовольно спросил я.

— На турецкую! Другой у нас нет!

На улице, под дождём, прощаясь со мной, Гугуша как бы извинился:

— Проводить не могу, я дежурный! — и зашагал по направлению к порту.

Бедный Гугуша!.. После трёхнедельной отсидки его словно подменили. Он осунулся, стал вялый, неразговорчивый. Как-то зашёл ко мне и тихо сказал:

— Надо ехать в другое место… Людям стыдно в глаза смотреть. И Тамару не вижу… Помоги, Ваня!

Я с трудом уговорил его выкинуть из головы глупости и остаться здесь, хотя сам хорошо понимал его…

Улицы города превратились в полноводные реки, — приходилось скорее плыть, чем идти.

Ответственный дежурный ждал меня в комендатуре.

— Здорово, Силин, — сказал он. — Случилось «чепе»: из двенадцатого погранпоста сообщили, что поймали перебежчика. По-русски — ни слова. Лепечет: «Франсе, франсе», и никто ни черта не разберёт. Нужен переводчик, — сам понимаешь, хорошая птица в такую погоду не прилетит. Они выслали лошадей, поезжай, пожалуйста, разберись, в чём дело. А пока зайди посушись.

Не могу сказать, что мне очень хотелось тащиться в такую погоду куда-то к чёрту на кулички и допрашивать перебежчика. Но что поделаешь, дело есть дело. Я молча зашёл в дежурку и, сняв полные воды ботинки, стал сушить их у раскалённой печки.

Примерно через полчаса к воротам с грохотом подкатил старый тарантас, запряжённый двумя лошадьми. Я сел рядом с пограничником, и мы поехали. Дорога была ужасной, или, вернее, дороги вообще не было. Мы ныряли из одной ямы в другую. В тарантасе укачивало, словно в лодке. Невдалеке бушевало море, не переставая сверкала молния, дождь лил как из ведра.