Грановский
Шрифт:
Но если она не есть «логическая», то какова же она, каково ее позитивное определение? Ответ на этот вопрос вытекает как из приведенных материалов курсов конца 40-х — начала 50-х годов, так и из контекста, в котором Грановский говорит о естественной необходимости в речи. Естественная необходимость в этих контекстах выступает как необходимость, вытекающая из зависимости человечества от антропологических, физиологических, этнографических, географических условий его существования. Это, конечно, более широкое понятие, чем необходимость «природная», поскольку здесь принимается во внимание не только природа в смысле земли и физиологии человека, но и этнография, в известном смысле — социальные отношения (вспомним «касты» и т. п.).
Такова эта «естественная необходимость», и именно относительно нее Грановский и заключает: эта необходимость «принадлежит к числу главных,
В курсе 1839/40 учебного года совершенно определенно заявлено, что история развивается под воздействием абсолютной идеи, ее эманаций в «духе народа» и независимо от «внешней (по отношению к „абсолютному духу“. — З. К.)необходимости». Во втором периоде Грановский отходит от столь определенного объективного идеализма, допуская, что поскольку природа является «подножием» истории, то целый ряд проблем, как, например, проблема народа, может быть решен лишь с учетом таких естественных наук, как антропология, геология, география. Наконец, теперь, на заключительном этапе, Грановский приходит к выводу, что именно естественная необходимость является главной основой и двигателем истории.
Этим позициям в теории исторического процесса соответствовали позиции относительно философии истории Гегеля: от критики отдельных положений ее в первом периоде Грановский переходил к углублению этой критики во втором, а в третьем периоде уже определенно высказывал неудовлетворенность его философией истории в целом.
Ранее Грановский утверждал, что после Гегеля философия истории не двинулась вперед (если не считать некоторых идей Цешковского). Затем он писал об отдельных идеях историков, которые в сущности пошли далее Гегеля. В речи же говорится о целой плеяде зарубежных историков, высказавших новые идеи, и о необходимости создания новой теории. Преобразования здесь только начаты, многое еще неясно, не изведано. И среди возникающих теперь теоретических проблем особенную важность имеет заботившая его и ранее проблема специфики исторического относительно естественного.
Естественная закономерность, думает Грановский, есть одна из главных, «определяющих». Одна, но не единственная, она отнюдь не исчерпывает всей совокупности закономерностей исторического развития, и потому ее постижение и понимание ее значения отнюдь еще не решает дела создания современной и совершенной теории исторического процесса. Помимо естественной закономерности, выражающей в основном связь истории и природы, существуют еще специфические законы истории, ибо ее «содержание… составляют… дела человеческой воли, отрешенные от их необходимой, можно сказать роковой основы» (3, 23), той самой основы, которая и регулируется «естественной необходимостью». Но основа истории не есть еще сама история во всей своей полноте и специфике. В поисках полноты и специфики Грановский, правда, ссылался на Творца, Провидение, но они по существу ничего не объясняют в истории, их действия не улавливаются методами, которыми теперь Грановский считает необходимым изучать историю. Творец и Провидение не «задействованы» в его теории исторического процесса, и, как мы сейчас увидим, фактически он ищет объяснения специфики истории не на этой религиозно-мистической почве.
И вот на основе этих двух выводов — что существует естественная необходимость и некая специфическая историческая — Грановский переходит от известной нам критики слабых сторон философии истории Гегеля к отрицанию философии истории вообще. «Слабая сторона философии истории, в том виде, в каком она существует в настоящее время, заключается, по нашему мнению, в приложении логических законов к отдельным периодам всеобщей истории» (там же). В «умозрительном построении истории», провозглашающем «логическую необходимость», «нет места» ни «естественной» необходимости, ни лежащим вне ее специфическим закономерностям истории. Правда, теперь даже и эту «логическую необходимость» Грановский трактует более рационально, нежели в первых своих лекциях, где она была сильно мистифицирована. Теперь в сущности логическую необходимость он понимает в значительной мере как диалектическую и в этой связи проявляет глубокую мудрость. Он высказывает здесь правиль ную мысль, что диалектику, ее законы нельзя рассматривать как всеобщий инструмент исследования, заменяющий собой конкретные исследования специфического материала, вскрытие специфических закономерностей.
Итак, для определенного употребления необходимо оперировать и общими законами, логической необходимостью, но они не могут заместить, не могут вытеснить специфических законов истории, которые должны объяснять конкретные исторические события.
Чрезвычайно важна вот какая особенность дальнейших рассуждений Грановского. Он утверждает, что философия истории дискредитировала себя по опытам своих приложений, и это сказано в столь общей форме, что ничто не мешает нам понимать эти слова как оценку и собственного его теоретического развития, т. е. понимать их не только как критику других, но и как самокритику: его собственный опыт приложения философии истории к практике исторического анализа показывает несостоятельность философии истории в этой ее форме. Поэтому мы вправе считать приведенное место из речи о слабой стороне философии истории объяснением того, почему сам он, так долго представлявший ее своим слушателям высшей наукой, объясняющей историю, а Гегеля — как наиболее крупного и последнего ее представителя, теперь отказывается от той философии истории, которую сформулировал Гегель.
Именно в этом контексте, в таком понимании мы читаем в речи следующие рассуждения: «С конца прошедшего столетия философия истории не переставала предъявлять прав своих на независимое от фактической истории значение. Успех не оправдал этих притязаний. Скажем более, философия истории едва ли может быть предметом особенного, отдельного от всеобщей истории изложения(курсив мой. — З.К.). Ей принадлежит по праву глава в феноменологии духа, но, спускаясь в сферу частных явлений, нисходя до их оценки, она уклоняется от настоящего своего призвания…» (3, 24). «Лучшим подтверждением высказанного нами мнения, — продолжает он, — о невозможности отдельной философии истории могут служить чтения Гегеля об этом предмете… Это произведение знаменитого мыслителя не удовлетворило самых горячих его почитателей, потому что оно есть не что иное, как отрывочное и не всегда в частностях верное изложение всеобщей истории, вставленной в рамку произвольного построения» (3, 24–25).
Не присоединяется Грановский и к направлениям, возникшим как реакция на выявившийся к середине XIX в. кризис философии истории. Это сформировавший во Франции целую школу «фатализм», который «снимает с человека нравственную ответственность за его поступки, обращая его в слепое, почти бессознательное орудие роковых предопределений, и эмпиризм — „повествовательная школа“, которая (особенно в лице ее представителя — французского историка Баранта) не поднимается „выше источников“ и выступает против „цели науки“ — „понять… внутреннюю истину волнующихся в бесконечном разнообразии явлений…“» (3, 25; 26).
Но что же предлагает сам Грановский, отказавшись от гегелевской и вообще умозрительной философии истории, от фатализма и эмпиризма? Тут ясности нет. Грановский не предлагает отказаться в области истории от теории вообще, от необходимости выявлять общие законы истории, и этим он резко противостоит развивающемуся в те годы эмпиризму и позитивизму, к числу сторонников которого его иногда относили. Он критикует подобное предложение «повествовательной школы». Более того, вчитываясь в формулу отречения от философии истории, мы видим, что Грановский не отрекается от нее самой, но лишь от ее гегелевской формы, от того, чтобы она была «предметом особенного, отдельного от всеобщей истории изложения».
Следовательно, если излагать ее не отдельно, а вместе с историей, т. е. в форме всеобщей (отличающейся от всемирной) истории, то она имеет право на существование? По-видимому, так, ибо Грановский очень определенно и очень настойчиво (по меньшей мере трижды на протяжении речи) говорит о предмете философии истории: ее «настоящее призвание» заключается «в определении общих законов, которым подчинена земная жизнь человечества, и неизбежных целей исторического развития», в достижении «ясного знания законов, определяющих движение исторических событий», в «уяснении исторических законов» (3, 24; 26; 28).