Грант вызывает Москву.
Шрифт:
«Помощник полиции» слушал Харченко очень внимательно и когда он закончил рассказ, облегченно вздохнул:
— Знаю я, случаем, то село, так что ты, вроде, правду говоришь.
— Что же это оружие тебе вручили такое холодное? — спросил Харченко, показывая на палку.
— Берданку обещали.
— Ему еще имение в придачу сулили, — подала насмешливый голос его жена.
— Ну, так вот… — продолжал рассказ Харченко. — Меня из плена выпустили. Есть на то и документы. Предъявить?
— Давай для порядка.
Мужчина так долго
Вернув, наконец, справку, он промямлил:
— Документ как надо.
— В нем только про одно не сказано, — почесывая затылок, сказал Харченко. — Что я уже двое суток ничего не жрал.
— Оксана, дашь чего?
— Да ты что, заместо берданки окорок, что ли, получил? — сварливо отозвалась женщина, но тут же поставила перед Харченко чугунок с отварной картошкой и положила толстый ломоть хлеба.
Харченко ел и расспрашивал хозяина о жизни. Но тот, видимо, не хотел вдаваться в подробности или скорее всего боялся говорить при жене, с которой у него были разные взгляды на жизнь.
— Живем, как все, — сказал он, кося глаза на жену. — Ждем, когда станет лучше.
— Ну ладно. Как говорится, спасибо этому дому, пойдем к другому… — сказал Харченко. — Спасибо за приют да за ласку… — Он встал и протянул хозяину руку. — А тебе за справедливую службу…
Харченко шел по селу. До самой окраины за ним бежали ребятишки, и, даже когда село было уже далеко позади, он все еще слышал их крики:
— Партизан! Партизан!..
Наконец Харченко добрался до стоящего на Днепре города Крюкова. На другом берегу разыгравшейся половодьем реки был город Кременчуг. Несколько часов Харченко изучал, как лучше и безопасней переправиться на тот берег. Ни одной лодки на реке он не видел, а на единственном железнодорожном мосту безостановочно шагали часовые.
Вскоре Харченко уже знал, что пользоваться лодками в черте города запрещено, но, так как многие крюковские жители работают в Кременчуге, их по утрам на ту сторону отвозят на машинах по железнодорожному мосту, там на рельсах постланы доски.
Ранним утром Харченко в толпе шедших на работу крюковчан благополучно перебрался на ту сторону Днепра…
Глава 40
Шрагин просил разрешения взять с собой в Одессу жену, чтобы показать ее там профессору, и адмирал Бодеккер отнесся к этому вполне благосклонно, даже упрекнул его:
— Как можно было ждать для этого служебной командировки? Командировка — вещь случайная, а жена–то у вас одна на всю жизнь, — сказал он укоризненно.
В Одессу с завода после ремонта уходил служебный катер, и адмирал предложил Шрагину воспользоваться им…
Было тихое утро. Высокое нежно–голубое небо казалось продолжением неподвижного морского простора. Где–то далеко горизонтом прошел пароход, оставив после себя серую полосу
Шрагин и Лиля сидели в открытом кормовом отсеке, за спинами у них клубилось развороченное винтами море. Команда катера состояла из румын — штурвального и механика. Штурвальный, насмешливый паренек со стрельчатыми усиками, в лихо сбитом на ухо берете, то и дело с нагловатой улыбкой поглядывал на Лилю и всячески рисовался перед ней. Механик только изредка высовывался из грохочущей утробы катера, чтобы тревожно и быстро оглядеть небо и снова исчезнуть. Он, видимо, боялся самолетов.
Катер шел метрах в трехстах от берега, повторяя все его изгибы. Наверное, штурвальный тоже помнил о самолетах и предпочитал маршрут под прикрытием берега.
Лиля очень обрадовалась поездке в Одессу, но вчера она вдруг сообщила, что вместе с ними хочет ехать доктор Лангман, у него тоже какие–то дела в Одессе. Шрагин категорически отказался брать его с собой — поездка носит служебный характер, это не увеселительный пикник.
— Я понимаю, вас выводят из равновесия наши дружеские отношения с ним, — сказала Лиля.
— Мне не хотелось бы обнаружить, что дружба с этим немцем стала для вас дороже святого дела, к которому я считаю вас причастной, — резко сказал Шрагин, решив поставить все точки над «и».
Больше они об этом не разговаривали.
Сейчас Лиля молчала, кутаясь в шерстяной плед — было довольно прохладно. Шрагин видел, что настроение у нее плохое. И выглядела она очень плохо: бледное лицо, синие крути под глазами, бескровные губы. Она действительно больна, и нервы у нее, должно быть, напряжены до предела. Ему стало жалко ее. Конечно же, ей выпало очень тяжелое и, наверное, непосильное испытание, во всяком случае, она к нему никак не была подготовлена.
Шрагин встретил ее усталый, рассеянный взгляд.
— Вы все же молодец, Лиля, — улыбнулся он.
— Что? — будто проснулась она.
— Я говорю: вы молодец, Лиля.
— Перестаньте, — поморщилась она.
Шрагин положил свою руку на ее холодную белую руку.
— Я отлично понимаю, как вам тяжело, — сказал он сурово. — Мне, Лиля, тоже нелегко. Всем, кто борется с фашистами, нелегко, и многие уже отдали свою жизнь. А вы прямо из консерватории попали в ад. Но уже скоро год, как вы достойно выдерживаете это тяжелое испытание. Это именно так, Лиля, я говорю совершенно искренне.
Лиля слушала, смотря на него широко открытыми, испуганными глазами.
Штурвальный оглянулся, игриво подмигнул Шрагину, но в ответ наткнулся на такой надменный и злой взгляд, что улыбка мгновенно слетела с его лица.
Солнце поднялось уже довольно высоко, и теперь потемневшее море резко отделялось от неба чертой горизонта. А справа проплывал берег — желто–бурый, холмистый. Лиля, отвернувшись, смотрела в море. И вдруг она неожиданно повернулась к Шрагину и спросила, высоко подняв голову: