ГРАС. Цикл
Шрифт:
Борисов: А она ему?
Ларькин: Ну, девка она видная…
(Пауза.)
Борисов: Ох, чувствую, начнутся у нас с ней проблемы. Если кто затеет из-за нее стреляться, уволю к чертовой матери.
Ларькин: Вместе с секундантом?
Борисов: Вместе с секундантом.
Ларькин: И останетесь, стало быть, с девушкой один на один?
Борисов: Иди ты! Умник… Пойдем лучше покурим на свежем воздухе — да и по домам скоро. Тебе дежурить, а мне — в метро.
(Ставят стаканы на
(Конец записи.)
Борисов и Ларькин вышли в «кущи» и закрыли за собой дверь веранды. Темные сумерки, черные силуэты листьев на фоне пронзительно-темно-синего неба. В углу, под нагретой за день кирпичной стеной заливался сверчок. Стоявшие вокруг высокие дома отчасти экранировали шум с Нового Арбата и с Никитского, но общий гул большого города с отдельными всплесками звуков был тут как тут, никуда от него не денешься.
Они прошли по ясно различимой в полумраке дорожке в беседку, сели на лавки, но свет включать не стали, и только Ларькин, немного повозившись у одного из больших деревянных коробов, щелкнул тумблером. В коробе, под откинутой крышкой, загорелись три шкалы и еще несколько разбросанных тут и там зеленых и красных индикаторов. Ларькин поколдовал над приборами, потом удовлетворенно кивнул и повернулся к Борисову.
— Слушают. Здесь тоже слушают.
— Мы теперь у них молчим?
— Не совсем. Пленка номер три. Борисов и Ларькин. Покашливание, затяжки, пара фраз, под конец — анекдот. Пятнадцать минут.
— Какой анекдот?
— Про двух рыбаков на рассвете.
— Не слышал.
— Пришли два мужика на рыбалку. Утро, половина пятого, тишина, красота. Наживили, забросили, закурили. Вдруг из леса, издалека откуда-то — крик: «Да пошли вы все на хрен!» Мужики переглядываются. Пожимают плечами, сидят дальше. Проходит минут десять, снова тот же крик: «Да пошли вы все на хрен!» Мужики вынули, перенаживили, сидят дальше. Волнишка так тихохонько в бережок — шшш, шшш — комарики жужжат. По речке из-за поворота на маленькой такой лодчоночке выплывает маленький такой мужичок. И сидит, паршивец, на корме и таким вот малю-юсеньким веслом, вроде как совочек детский, за собой подгребает. Вот мужики смотрели на него, смотрели, а потом и говорят: «Эй, мужик! Ты бы хоть весло себе, что ли, нормальное нашел…» А мужик им в ответ: «Да пошли вы все!..»
— Смешно.
— Пусть ребята повеселятся. Кем бы они ни были.
— Кем бы они ни были.
— Ну что?
— Что — что?
— Зачем она к нам?
— Заказывали лингвиста — получите лингвиста.
— С задержкой на три месяца. И совсем не из той конторы, из которой мы их попросили.
— Точно так.
— Так что, казачок-то засланный?
— Вероятнее всего.
— А сам казачок в курсе, что он засланный?
— А вот это надо бы Лесника спросить. Его кадр. Только если с нее где сядешь, там и слезешь, то на Лесника если сядешь, то он потом с тебя не слезет.
— Ну и что мы с ней будем делать?
— Посмотрим, приглядимся…
— Как? У нас же сейчас самая работа пошла по Оренбургу. Я только-только всех этих тварей вылущил…
— Вот и славно, что вылущил. Ты свое дело сделал. Дальше — мы с Ильей и Ренатом сами справимся, без тебя.
— То есть?
— То есть присматриваться к ней имеет смысл чем дальше отсюда, тем лучше. Понял?
— И амбразуру закрывать пойдет товарищ Ларькин?
— И амбразуру закрывать пойдет товарищ Ларькин. А что, есть возражения? Ренат бы обзавидовался. В командировку на две недели, за счет конторы, да еще с такой девушкой, да еще на Волгу?
— Куда?
— На Волгу. Ничего матерного. Если не считать того, что Волга — она Волга-мать.
— За йетями, что ли?
— Именно. За ними самыми. Сигнал поступил, группа захвата — на выезд.
— Но ведь смешно же, Юрий Николаевич! Честное слово — смешно. Меня недавно Прокопенко на улице встретил —
— Ой, какие мы нежные. Прокопенко засмущались.
— Ну нет, конечно. Но, может — может, ее одну туда послать, а? У меня работы до черта. Пусть собирает фольклор и плещется на пляжах. А разберемся со всем этим делом — как раз и она подоспеет. Приглядеться еще успеем.
— Все сказал?
— Все.
— А теперь слушай меня. Поедете вдвоем. И поедешь с ней именно ты. Большаков на нынешнем этапе мне здесь нужнее, и к тому же вы с ним роли сами распределили. Он — хам, ты — друг, товарищ и брат.
— А может, Ренат?
— Отпускать стажера с младшим по званию?
— Тоже верно.
— Ну, вот и ладно. Вот и договорились. Значит, понял — полный контроль. Станет прыгать на тебя — воля твоя, не маленький, не мне тебя учить. Но чтоб голова была на месте — днем и ночью. Понял?
— Которая?
— Верхняя, Виталик, верхняя. Чтобы думать. Ну, ладно, наши пятнадцать минут вышли. Вон — индикатор у тебя мигает. В смысле на приборе. Подреми сегодня ночью, а завтра — приступай.
— Яволь.
— Все, все, доброй ночи.
— Доброй ночи, Юрий Николаевич.
R.
Университетская жизнь захватила Ирину сразу, надолго и всерьез. За первые же три недели их так загрузили учебой, что ни на что другое времени просто не оставалось. Кроме утренних пробежек до речки и обратно с гимнастикой на берегу. И вечернего киноклуба, в котором раза два в неделю крутили хорошее кино, которое по большей части широким экраном в России вероятнее всего и не пойдет никогда, потому что не окупится, а телевиденье до него тогда еще не доросло. Вим Вендерс Ирину очаровал с первого же взгляда. Питер Гринуэй показался поначалу сложноват, а местами вызывал едва ли не рвотный рефлекс — но смотрела она все подряд, от голливудских блокбастеров, с которыми как раз через пару лет никаких проблем в кино- и видеопрокате уже не будет, до элитарного кино, непонятного, но оттого еще более привлекательного.
В остальном за пределы университетского городка вовсе можно было не выходить. От главного здания или, в просторечии, ГЗ, где она теперь жила, до второго гуманитарного корпуса, где проходили — за редким исключением — практически все занятия, было пять минут хода. И обратно, соответственно, столько же. Расположенной там же, во втором гуманитарном, библиотеки хватало на уровне первого курса за глаза. ГПУ, то бишь Гастроном при Университете, работал исправно и ассортимент по студенческим меркам имел не просто достойный, а даже избыточный. На стипендию (ее назначили сразу же) жить можно было долго, безбедно и сытно: завтраки, обеды и ужины в общежицких столовых продавались по смешным ценам. И оставалось на прогул души. Каковой прогул можно было осуществить, опять-таки не выходя в город, ибо ГЗ был городом в городе и имел в своих несчетных закоулках все на свете — начиная от парикмахерских и мастерских по ремонту обуви до собственных сберкассы, почтового отделения, междугородного телефона и паспортного стола.
По периметру ГЗ стоял высокий чугунный забор, на всех входах-выходах — милицейские посты, чьей главной задачей была бдительная проверка на предмет права доступа в магическое тело alma mater. Агнцев от козлищ отличало наличие университетского удостоверения, университетского же студенческого билета или разового пропуска, который мог заказать для своих родных и близких всякий «прописанный» на территории ГЗ. Но пропуск этот давал право находиться в лабиринтах главного здания не больше чем до одиннадцати часов вечера указанного в нем дня. И время от времени в общагах устраивались ближе к ночи милицейские шмоны — и тем, у кого в «номерах» оказывались проведенные каким-либо контрабандным способом незаконные гости, грозили крупные неприятности.