ГРАС. Цикл
Шрифт:
Ступив на эскалатор метро, капитан придал своим мыслям величественный пафос и решил, что эти ступени становятся границей между его капризно-ленивым отпускным состоянием и работой. А в том, что работа начинается, сомневаться не приходилось.
R.
Виталию Ларькину было тридцать лет — золотое время, когда и голова уже на полную работает, и с мышцами ещё все в порядке. И с тем, и с другим у Ларькина, слава Богу, всё было о'кей. Хотя справедливости ради нужно отметить, что так было далеко не всегда. Детство Виталия было омрачено изрядным количеством лишних килограммов, оседающих, как правило, в нижней части тела, и неизвестно откуда регулярно появляющимися
Учился он всегда хорошо, даже слишком хорошо: в тот период его жизни отличные оценки были для него единственным способом удовлетворить свое самолюбие. А самолюбие было — да ещё какое! Просто до поры до времени оно дремало, убаюкиваемое постоянным чтением всяких книжек, уводивших Ларькина от серой, неуютной повседневности, и поглощением в процессе этого чтения пончиков, конфет и прочих вкусностей в неимоверных количествах. Пробуждение произошло резко и болезненно.
Виталик учится в шестом классе. Отсидев в родной школе положенные пять уроков плюс классный час, он возвращается домой, предвкушая навернуть большую тарелку пельменей и уединиться в своей комнате с книжкой Конан Дойла в руках. Завтра воскресенье, и значит, можно не ложиться спать в десять часов, как того обычно требует мама, а почитать подольше. Благостное течение ларькинских мыслей нарушает чей-то грубый толчок в спину.
— Эй, ты, пельмень с ушами! Деньги гони! — Виталик растерянно оборачивается и утыкается глазами в широченную грудь какого-то детины, нахально рассматривающего Ларькина с ног до головы и смачно сплевывающего при этом в сторону.
Позади детины стоят, переминаясь с ноги на ногу и постоянно сплевывая (бешенство, что ли, у них?), ещё несколько таких же, только помельче. Стараясь подражать этой неведомой пока для себя манере общения, Виталик придает своему телу такую же расхлябанную нахальность и выдыхает прямо в лицо детине:
— А больше тебе ничего не надо?
Детина, явно не ожидавший такой борзости, на мгновение теряет дар речи, потом подходит к Виталию вплотную и шепчет ему в самое лицо, обдавая запахом дешевого портвейна и нечищеных зубов:
— Ты у меня сейчас, паскуда, не только деньги, но и пальтишко отдашь. Голым домой побежишь!
— Ещё чего! Пошел на фиг, козёл!
В следующую секунду Виталий получает короткий и сильный удар в живот, задыхается, опускается на колени и получает ещё один удар — уже ботинком в лицо.
— Это кто козёл? Да я ж тебя, сучонок, по стенке размажу! Деньги, говорю, гони.
Денег у Виталика — тридцать копеек. Зажав три гривенника в кулаке, он лежит на мокром асфальте в позе эмбриона и, крепко сцепив зубы, как Павлик Морозов, старается мужественно переносить истязания. Главное — не заплакать. Детина наклоняется к нему, выламывает руку, разгибает пытающиеся сопротивляться ларькинские пальцы и, разочарованно матюкнувшись, ссыпает мелочь себе в карман. Потом Виталика ещё пару раз пинают — впрочем, уже не сильно, а так, чтоб не повадно впредь было, стаскивают с него уже мокрое и грязное пальто — и оставляют, наконец, в покое.
Виталику не больно — выплеснувшийся адреналин заглушает боль. Ему хочется умереть от собственного бессилия, от униженности. Бредя по направлению к родному дому, он представляет себе, как догоняет сейчас обидчика и лупит, лупит его по нахальной физиономии.
На следующий день Виталик, с огромным синяком цвета переспевшей сливы, распространившимся на половину лица, идет в ближайшую спортивную школу записываться в секцию бокса.
Митяево, 21 мая 1998 года.
Проводив мужа, Дарья наскоро перекусила оставшимися на сковородке макаронами, выпила чашку чаю, настоянного на зверобое и мелиссе,
— Умница моя, красавица, ну, Алёнушка, ну... — Дарья поглаживала и успокаивала небольшую пятнистую корову, любуясь ею, как мать любуется своим ребенком. Алёнка была молодой, норовистой и «тугосисей» коровой, но родной, кормилицей...
Вжик-вжик, вжик-вжик... Мерный звук молочной струи, ударяющейся о края ведра, всегда успокаивал. Было в этом звуке что-то от детства, когда мама своими морщинистыми, потрескавшимися руками доила Пеструху, а маленькая Дашка, заглядывая ей через плечо, клянчила: «Дай подоить, ну дай немножечко!». Мама поднимала на неё усталые, всегда немного грустные глаза и говорила: «Эх, девонька! Погоди, ещё надоишься... Отдохни, пока мать-то жива». Дашка вдыхала сладкий запах парного молока, заглядывала в добрые коровьи глаза, висла у матери на шее до тех пор, пока та не шлепала её полотенцем по мягкому месту, — и было в этом такое удивительное ощущение Счастья и покоя, которое в детстве кажется совершенно естественным, а потом, уже во взрослой жизни, далеким и навсегда утраченным.
Замуж Дарья вышла, по деревенским меркам, довольно поздно — в двадцать два года, и не потому, что уж очень любила, а потому, что все подруги давно уже были замужем и нянчились с ребятишками, а она все была одна, и позорное звание старой девы уже начинало потихоньку прилипать к ней. Муж ей достался хороший — хозяйственный, работящий, выпивал, правда, иногда не без этого, зато на Дарью ни разу руку не поднял и Дениску любил до беспамятства. Постепенно семейная жизнь вошла в привычку: дом, скотина, огород, забота о муже и сыне — все это стало неотъемлемой частью Дарьиной жизни, и все её в этой жизни устраивало. Вот поднакопят они с Андреем за это лето деньжат, купят поросят — и совсем хорошо будет.
Дарья процедила молоко через марлю и понесла ведро в дом. Несмотря на раннее утро, Дениска уже проснулся. Дарья быстренько напекла оладьев, накормила сына и выпроводила его на улицу, гулять, дав перед этим предварительно задание прополоть на огороде капусту.
День прошел, как всегда, незаметно: постирала, прибралась, полила огородик, с бабами-соседками покалякала, подоила опять Алёнку... На следующий день с утра пораньше Дарья затеяла пироги с капустой, как Андрей любит; к обеду пироги уже лежали на столе, аккуратно прикрытые чистым полотенцем. Дарья ещё повозилась по хозяйству, наварила щей, сбегала на огород за свежими огурчиками и стала ждать мужа... Часы пробили восемь — Андрей всё не возвращался. Она выглянула в окно: на улице было ещё совсем светло, яркое июньское солнышко и не думало садиться. Наверное, мужики в дороге задержались... А может, с мотором что случилось... Дарья просидела ещё около часа у окна, глядя на пыльную утоптанную дорогу, терявшуюся где-то между чужими избами. Потом её осенило: не иначе, как эти орлы уже вернулись и выпивают где-нибудь по-тихому. Где? Наверняка у Мишки, потому что Наташка самогон недавно выгнала, да и сама она выпить не против. Дарья быстро сунула ноги в шлепанцы и побежала на другой конец села, к дому Михаила. Около двери она остановилась и прислушалась: в доме было тихо. Нехорошее предчувствие кольнуло её куда- то под лопатку, но она старательно отогнала его. Ничего не случилось, всё нормально, не надо так нервничать. Дарья тихонько постучала.
— Да входите, открыто. Кто там?
Наташка, подоткнув халат до самого, как говорится, не хочу, размашисто мыла полы.
— Даш, ты, что ль? Ну, заходи. А я тут, видишь, порядок наводить взялась, а то Мишка приедет — опять, скажет, бардак у тебя, опять ничего не делала. Тоже мне, делальщик нашёлся... Да ты проходи, ноги вот вытри об тряпку... Случилось чего?
От спокойствия Наташки Дарье сразу стало как-то легче. Вот молодец баба, делом занимается, всякой дурью себе голову не забивает. Ну не пришел вовремя мужик — так вернется, не впервой же...