Грас
Шрифт:
– А в чем дело? – спросил я вдруг. – Что за проблема с этим домом? Ведь с этим домом какая-то проблема, но никто никогда не хотел говорить о ней открыто. В деревне всякое болтали… О том, что здесь случилось во время войны.
– Я… Нет никаких…
Но тут вернулись близнецы, и разговор резко оборвался. Мать умолкла, я так и не узнал, собиралась ли она сказать что-нибудь путное. Лиз сидела с хитроватым видом, держа секретную информацию за зубами. Я бы охотно спросил у нее, знает ли она эту историю. Это была старая история, забытая нашим поколением; у нас в семье она всегда была под запретом. Было тут что-то , что их беспокоило, что-то, что не имело отношения к Брессонам, моим дедушке с бабушкой, переехавшим сюда только в 1949 году. Возможно, это что-то было связано с прежними владельцами. Но Лиз покачала головой: «Нет-нет, малыш, я ничего не знаю, совсем ничего!» Сомневаюсь. Лиз всегда что-то знала, с самого детства. Ни в доме, ни в деревне не происходило ничего, о чем бы она не была в курсе. Мама прозвала ее «кумушкой». Метко. Настоящая кумушка, гнусная шпионка. Но мне она ничего не говорила. Ничего не рассказывала. Даже став взрослым, я остался для нее «неженкой», ее младшим братцем-придурком.
Рождественская трапеза – это есть, есть и опять есть, глотать устриц, подливать себе вина. Дети были в восторге: на столе фуа-гра, а они «обожа-а-а-ают» фуа-гра. Лиз съязвила насчет уток, доведенных до цирроза, и морских
– Сожалею, придется ответить.
И вышла в коридор.
До нас донесся ее шепот; долгие паузы, обрывки раздраженного разговора. Через несколько мгновений хлопнула дверь ее комнаты; она появилась снова лишь 15 минут спустя, с опухшими глазами.
– В чем дело, дорогая? – спросила мать, наливая кофе. – Кто это был?
– Ни в чем. Никто. Просто мужик.
– О. Новый жених?
– Слушай, мам, я не хочу об этом говорить, ладно?
Грас сощурила левый глаз и проворно наполнила ее чашку, посадив бурое пятно на незапятнанную скатерть. Лиз залпом проглотила свой кофе, после чего ушла в свою комнату и заперлась там. Мама сказала, что собирается прилечь, и закрылась в своей.
Мне захотелось вернуться домой, Кора, даже не представляешь как. Мы собирались уехать 28-го, во вторник после полудня, но я уже начал подумывать об обмене билетов. Тем не менее я был обречен остаться завтра на эту встречу с Тома – воскресным призраком. Да и наши дети, казалось, развлекались, радуясь снегу и свежему воздуху, по крайней мере, когда Лиз всех не душила.
– Пап, а что с тетей Лили? – спросил Колен, слегка разочарованный этим повальным бегством из-за стола.
Я пожал плечами:
– Не знаю. Проблема с приятелем. У вас ведь такое тоже бывает, верно?
– Постоянно! – воскликнула Солин. – Но всегда с одним и тем же!
И совершенно синхронно оба заявили с легким испугом в голосе:
– С Нельсоном!
Нельсона я знал уже пять лет – здоровяк в два раза больше их, противный мальчишка, обормот, который плохо говорил и плохо выглядел в своих красивых шмотках, каждая из которых наверняка обошлась в минимальную зарплату. Нельсон-ничего-не-боится. Остальные дети звали его так потому, что он сам это вечно твердил. Чертов Нельсон.
– Может, вам стоит подарить свои рисунки?
– Нельсону?
– Да при чем тут Нельсон? Тете Лиз.
– Ладно, а почему?
Я встал, чтобы достать их рисунки с барной стойки.
– Ну, не знаю, вы же ее нарисовали… Это наверняка доставит ей удовольствие.
Близнецы переглянулись, и я услышал – точнее не услышал – этот их странный молчаливый язык, беззвучный код. Колен открыл рот, потом Солин, потом опять Колен, но не вылетело ни звука.
– Ну, так что, ребята? Это всего лишь предложение. Если не хотите, вы не обязаны… Просто это было бы мило, вот и все.
– Но, пап, – произнесла наконец Солин, – это не тетя Лиз…
– Вот как? А кто же тогда?
– Это Тина.
Опять она. Я понятия не имел, кто такая эта Тина. Никогда о ней не слышал.
– Ладно, Тина так Тина. А могу я узнать, кто это?
– Девушка со второго этажа. Которая живет в нашей комнате.Ошеломленный этим заявлением, я потребовал объяснений. Они отвели меня в подозрительную комнату, гостеприимную, как айсберг. Одна из розоватых полупрозрачных пленок отклеилась и хлопала теперь на ветру, билась в шторах, как крыло птеродактиля. Я худо-бедно закрепил ее снова, а Солин тем временем вытащила из-под своей подушки какой-то клочок бумажки и протянула мне. Это оказалась фотография, точнее, обрывок фотографии, левая ее часть: старый разорванный полароидный снимок, пожелтевший и немного липкий. Мне понадобилось какое-то время, чтобы узнать своего отца, отца моих четырех лет, в купальных плавках. Он держал за талию какую-то женщину, но как раз она-то и была оторвана; от нее почти ничего не осталось, лишь прядь рыжих волос рядом с отцовским плечом да кусочек бледного тела с каким-то зеленым отблеском, наверняка лямкой купальника. Фото было сделано на пляже, необъятном и усеянном большими приливными лужами, как на западном или, быть может, нормандском побережье.
Этой женщиной могла бы быть Лиз, если бы я не знал, что в то время моя сестра была белокурой и ей тогда исполнилось всего одиннадцать лет. Я перевернул снимок. Там что-то было написано от руки черными чернилами, но из-за разрыва осталось только – тина . Тайна разрешилась. Скажем, часть тайны.
Я спросил детей, где они это нашли.
– Там, – сказала Солин и подвела меня за руку к бельевому шкафу в коридоре. – Тут, на полу, прямо под ним.
Я наклонился, заглянул под шкаф. Рыхлые комки пыли, и больше ничего. Я поднял голову, и мне почудилось на секунду, будто я вижу слабый свет, сочащийся через щели люка из чердачной комнаты. Наверняка игра моего воображения из-за этой странной атмосферы, царившей в доме со времени нашего приезда.
– На этой фотографии мой папа, – сказал я детям. – Это было давным-давно. Он ваш дедушка.
– Мы знаем.
– А, вот как. Тогда ладно.
– Да, мы видели другие фотки. Этим летом мы немного тут… порылись…
Колен прикусил губу. Я знаком велел ему продолжать.
– Нашли альбомы, там было полно его фоток, и ваших тоже, когда вы были маленькими, ты и Лили.
– …только сперва мы не знали, что это вы.
– Бабушка нас отругала.
– Очень даже отругала! Знаешь, чего она сказала? «Не люблю маленьких проныр». Так, знаешь… сердито сказала.
– А потом, – продолжил Колен, – объяснила, что это наш дедушка со стороны отца .
– Но я-то где тогда был?
– Да тут же, в доме. Работал над Тимовым рестораном… Это когда мы остались одни с бабушкой, помнишь? В августе.
– Ах да, верно… Ладно. Значит, вы говорите, что эта Тина с фото, в общем, эта девушка, которую не видно… живет в вашей комнате?
Оба разом пожали плечами. Я настаивал, но напрасно. Знаешь, они довольно болтливы, скорей за четверых, чем за двоих, но тут вдруг – рот на замок, и ничего нельзя было с ними поделать. Я отступился, оставил их в моей комнате играть в «Монополию» на персидском ковре. А фотографию оставил у себя. Спустился по лестнице, чтобы показать ее Лиз. Но как раз перед тем, как постучать, услышал, что она плачет, и отказался от своей мысли. Что касается нашей матери, тут и речи быть не могло, чтобы заикнуться об этом. А вдруг разорванная девица была любовницей Тома Батая? Может, мама этого и не знала. Она и без того была достаточно встревожена, я боялся совершить оплошность. С Грас я всегда боялся совершить оплошность, с подросткового возраста. Боялся ей не угодить. Моя мать любила меня, конечно, но не говорила этого. Ребенком я искал ее ласки, но никогда ее не находил, словно в нежности для нее было что-то неприличное. С Лиз она такой не была. Мне кажется, я много раз видел, как она ее обнимала; меня – никогда. Кроме того вечера – Рождества 2010 года. Отшатнувшись, я тогда сразу понял: что-то не так.
Я вздохнул, сунул снимок в задний карман джинсов и принялся освобождать доступ на чердак.Грас Мари Батай, 10 мая 1981 года, гостиная, 00.57 на больших часах
Ты
Франсуа Миттеран у руля Франции, победа вырвана в последний момент. Потрясающие кадры по телевизору: Париж ликует, площадь Бастилии в исступлении.
Мы выпили шампанского, много, я совершенно пьяна, плохо пишу, и у меня двоится в глазах. Девчонка тоже была под мухой, обычно такая сдержанная, а тут вдруг распрыгалась, разошлась, как гроза. Это же большой ребенок, наверняка теперь заболеет. Завтра у нее будет бледный вид. Может, прыщ вскочит? Я была бы в восторге, увидев ее с красным, гнойным прыщом, который ее изуродует.
Мы врубили музыку, танцевали допоздна, и дети вместе с нами – под Banana split, по кругу, они обожают эту чертову песню, – неважно, не каждый день происходят вещи, достойные интереса, верно?
Но самое главное – мы трахались. Трахались, как в старые добрые времена, страстно, похотливо, разнузданно, все в поту и сперме, как трахались до Натана, до того, как что-то в моем теле стало тебя смущать. Ты никогда этого не говорил, но я-то знаю. После этого наша близость изменилась. Была печаль, конечно, радость, смешанная с печалью, громадный парадокс, противоестественность. Ты считаешь, что для меня все это было легко, Тома? Представь на минутку, что может чувствовать женщина, производя на свет мертвого ребенка? Не думаю, что ты способен. Он же был не в тебе , этот ребенок. Ты ведь не носил его месяцами, уже мертвого, в своем животе. И об этом мы не говорим – или очень мало. Об этом Орельене, который никогда не жил, хоть и похоронен под своей маленькой табличкой, мы не говорим. У нас должно было быть трое детей, а их всего двое. Такова жизнь. А жизнь усеяна катастрофами. Я говорю об этом, потому что пьяна. Говорю, потому что этот отсутствующий меня мучит. Я забываю, пытаюсь забыть, забываю все чаще. Но порой – да, я думаю об этом крошечном тельце в его крошечной могилке и ломаю голову: может ли Натан чувствовать это? Может, где-то в глубине своего подсознания он знает?
Конечно нет, не знает. Мы ему никогда не скажем, и это очень хорошо. Зачем рассказывать кому-то, что он рос рядом с трупом? Что два сердца бились, но через шесть месяцев осталось только одно? Честно, зачем знать такое? Если только для того, чтобы оказаться на кушетке психоаналитика, а так – не понимаю зачем.
Но мое тело породило жизнь, одновременно смутив тебя. После Лиз мы очень быстро снова обрели нормальную сексуальность; только я гнусно растолстела. Ты-то находил меня сексуальной с этой грудью, словно накачанной гелием. А Лиз оказалась непростой малышкой, помнишь? Плохо спала, кошмары, припадки гнева, бредовые капризы, во время которых она билась головой о стену… Никогда не забуду ее крещение, момент Отречения от зла. «Отрекаешься ли ты от сатаны, виновника всякого греха?» И тут она развопилась, как кошка на живодерне. Все в церкви так и грохнули, даже кюре засмеялся, такой уморой обернулась вся эта торжественность. Я не уверена, что сама находила это смешным, но какая разница. Все равно мы затеяли это крещение, только чтобы доставить удовольствие моим родителям. Твоему-то отцу было плевать, как он на многое плевал, – и я ему за это благодарна, кстати. Да, с Лиз было непросто, и это еще мягко сказано; так что от идеи завести другого ребенка мы долго воздерживались. Неважно, несмотря на бессонные ночи, наша пара оставалась образцовой. Даже если приходилось не спать, мы всегда находили себе занятие – занимались друг другом… На самом деле два первых года Лили были особенно эротичными, знаешь, я даже скучаю по ним. Но эти новые роды… После них ты всякий раз проникал в меня с какой-то настороженностью, и это длилось месяцы, годы. Я чувствовала ее, но не осмеливалась об этом говорить, мне было стыдно. Твоя настороженность, Тома, внушала мне стыд. Это тело, которое обращается против тебя!.. Я часто вспоминала эту старую легенду, vagina dentata, миф о зубастом влагалище. Ты так нервничал, когда мы занимались любовью, что мой ум помимо моей воли вспоминал об этом. Словно моя утроба «сожрала» Орельена, твоего сына, твоего второго сына; словно мой половой орган грозил теперь сожрать твой собственный.
С тех пор я чувствую, что старею. Дурнею. Мое лицо иногда кажется мне смятым бумажным пакетом, который уже никогда не разгладится. Мой зад стал картонным, бедра раздались, и ангиомы цветут в декольте, как гвоздики.
Но сегодня ночью ничего такого. В первый раз за четыре с лишним года мы вновь обрели друг друга. Этой ночью мы просто трахались. Знаешь, это нехорошо, но я нарочно шумела, чтобы девчонка слышала. Дети тоже, наверное, слышали… Ну и пусть. Я собой не слишком горжусь, но тут уже ничего не поделаешь. Когда ты танцевал с ней, во мне поднималась такая ярость, неподвластная любому описанию, словно моя грудина стала раскаленным добела кругом, плавящимся металлическим кольцом, угнездившимся меж грудей, трепещущим под кремовым шелком моей новой блузки. Ты сказал: «Надо же, красиво», и я была так счастлива! Но когда увидела тебя с ней, ткань могла загореться сама собой. Внутри я была такого же цвета, как ее волосы – цвета преисподней.
Если бы только она уехала! Если бы только ее мать заболела там, в Польше! Если бы только она была вынуждена уехать… Я бы тоже хотела ее сглазить, навести порчу.
Пока я смотрюсь в зеркало холла. Наша забава «ноги кверху» словно омолодила меня, словно есть в оргазме какая-то магия, добрая магия. Мы с тобой волшебники. Мы на какой-то миг обратили вспять течение времени.
Надо бы устраивать выборы почаще.
Этот чертов шкаф оказался ужасно тяжелым, я все думал, кто помогал матери его двигать. Наверняка Санье. Я с грехом пополам освободил доступ к люку, заодно заменил лампочку под потолком. Пробило шестнадцать часов, свет дня казался призрачным, и я размечтался об опаленном, залитом солнцем бесконечном пляже, вроде того, что на снимке.
Умоляю, пусть вернется лето!
Я потянул за выдвижную лестницу, ее концы глухо стукнули об пол. Прибежали дети, оставив свою «Монополию», – любопытные, в этом они похожи на свою тетку. Все вместе мы осторожно поднялись наверх, как по трапу.
Помещение под крышей было когда-то превращено в светлое, приятное пространство, вполне пригодное для чтения и ничегонеделания, в том числе и распутного. Это было единственное место в доме, которое я любил. Подростком я проводил здесь много времени, читал книжки, рисовал, целовался с девчонками или просто мечтал, поскольку широкое мансардное окно смотрело прямо в небо, а из второго окошка, круглого, открывался великолепный вид.
Но не сегодня. Густой свинцовый туман окутывал долину, закрывая пейзаж до самой земли. Тем не менее все осталось таким, как в моей памяти, точно таким же, как во все предшествующие годы: все, кроме большого кукольного дома, стоявшего посреди комнаты. Дети, разумеется, жадно на него набросились. Этот предмет, впечатляющий своими размерами, принадлежал моей матери и был сделан моим дедом, а потом долго был страстью моей сестры. Я считал его пропавшим, во всяком случае, напрочь забыл о нем. Мне сразу вспомнилось, как мы с Лиз устраивали битвы Кена и Барби в «гостиной», прежде чем самим по-настоящему схватиться врукопашную. Мне было лет шесть-семь, Лиз – в два раза больше, и нашим любимым занятием в то время было мутузить друг друга. Мы называли это «схваткой». Хватали друг друга за плечи и толкались, это неизбежно причиняло мне боль – она ведь была сильнее меня. Я начинал плакать, приходила мама, ругала нас, или же это была няня, сначала Элоди, потом Мариза, а потом не стало никого, ни чтобы меня отшлепать, ни чтобы отругать. Лиз уехала, а я стал достаточно взрослым, чтобы постоять за себя.