Грасский дневник. Книга о Бунине и русской эмиграции
Шрифт:
11 ноября
Армистис. В городе флаги, толпы народа, хризантемы. Ходили в Моганьоск. День ясный, холодный. Утром писала Башкирцеву.
В.Н. была вчера у Мережковских, и Зин. Никол. хвалила ей мой «Ночлег». Остальное все – тоже. Капитан рвется вон, но ждет денег. Мне лучше всего в своей комнате.
12 ноября
Пишу Башкирцеву страшно медленно. Тащусь, как сквозь бурелом. Вот «Современники» Алданова – это другое дело. И какая эрудиция!
16 ноября
Вчера ездили с И.А. в Канны. Дела, собственно, не было никакого, но захотелось проехаться. По дороге разговаривали.
Прочла Экклезиаста в первый раз сознательно в прошлом году. Да, гениальная книга. Теперь понимаю, что ничего выше и горче этой мудрости не было. «Время плакать и время смеяться, время обнимать и время уклоняться от объятий, время сеять и время собирать, время строить и время разрушать…» А потом… «отяжелеет кузнечик, и осыпется каперс… навсегда покидает человек дом свой…»
26 ноября
Были в Каннэ у Гиппиус. Она приняла нас одна за письменным столом, была в розовом платье, по обыкновению, очень нарумянена. Ее рыжие волосы смешно заплетены в длинную тонкую косичку, уложенную через всю голову. Ордена, полученные в Белграде, стоят на камине в гостиной в голубых футлярах с золотыми надписями: Савва I-й степени, Савва II-й степени. На столе лежит дневник Гиппиус в зеленой обложке, взятый из «Возрождения»: она задумала теперь издавать его в Белграде под тем предлогом, что «Возрождение» хотело печатать его с сокращениями. Говорила о Югославии, видимо, обратилась в ее страстную поборницу. О «Возрождении» говорила, что там честных и порядочных людей только двое: Тимашев и Маковский, и обоим не дают ходу, читала полученное от Берберовой письмо, полное парижских новостей. Пригласила нас в следующее воскресенье к чаю. Затем мы ушли – отправились пить кофе в английскую кофейную. В.Н. была весела, строила планы, готовилась делать покупки – утром пришло извещение от Демидова, что ее фельетон принят. Получила письмо и я: «Башкирцеву получил. Очень хорошо и, конечно, пойдет».
28 ноября
Был интервьюер, швед, Таге Аурелль. Молодой, довольно красивый, но с ужасно длинными сизыми треугольными руками, которые он все время совал в воздух, как показыватель теней. Сидел часа три, пил чай, рассказывал о Сигрид Ундсет, о том, что у нее семеро детей, что она подробно описала роды их всех и что она tr`es solennelle [57] , как и вся страна. Я разливала чай. День яркий, но очень холодный. И.А. нездоров, подавлен. Я стараюсь ни о чем не думать и добросовестно, пристально переписываю рассказ.
57
очень торжественна (фр.).
30 ноября
Чувствую себя немного веселей. Кончила «Снег». Ходили с И.А. в город. Вчера были в Каннах, гуляли по набережной. С моря шел пароход, загудел «выпукло», как когда-то сказал И.А. Море тихое, гладкое накатывалось на берег, над водой беспрестанно взлетали чайки, блистая своими белыми челнообразными туловищами. Мы смотрели, как поднимался с моря гидроплан. Он, как сильная птица, вольно, легко, радостно покинул поверхность моря и взмыл в пространство, сильно рассекая воздух. С набережной смотрело на него множество народа.
После завтрака сидели и пили кофе в кабинете – И.А. читал нам статью Ходасевича об алдановских «Современниках» – я все смотрела в окно на голубой
Я хочу жизни, а не «карьеры»… Хочу радоваться и печалиться жизнью, а не «карьерой»…
Все это довольно противоречиво, но именно так, как есть во мне. И с этим ничего не поделаешь.
8 декабря
Читали вслух новую книгу Морана «Париж – Томбукту». И.А. в конце концов, прочтя страниц пятьдесят:
– И это все, что он смог сказать об Анатоле Франсе? И зачем он вообще пишет о таких пустяках? А еще талантливый! «У меня болит живот», «А если соединить козу со свиньей, то получится то-то», «А негры с женами поступают так-то»… Все это оттого, что он опустошенный. И вообще, до чего пала современная литература! Ведь это знаменитость на всю Европу! Подумайте! И все-таки он лучше вашего Моруа! Это хоть настоящее художество (хотя и фельетон). А там – микроскоп и искусственность…
11 декабря
Вчера был день моего рождения. Накануне с вечера под мою дверь (с ужасным шорохом бумаги) положили подарки: сумочку и духи. И.А., зайдя ко мне после всех прощаться, внес все это и положил ко мне на кровать – я уже была в постели – со словами: «Вот… Что за глупости с этими комедиями, сюрпризами…» Я его поцеловала, благодаря, но была растеряна, боялась, как бы В.Н. не заметила, что подарки уже у меня. Внутри была вложена очень нежная записка. Я была смущена и тронута. Вчера В.Н. так старалась, чтобы все было празднично! Мы снимались в саду Монфлери и в кабинете после завтрака. Вечером был праздничный обед, и мы с В.Н. даже оделись в вечерние платья. Но, ложась спать, я облегченно вздохнула: праздники меня стесняют.
13 декабря
Скоро полдень. Поют петухи, в комнате потрескивает догорающая печка, за окном сырой и светлый, похожий на осенний день. Желтая и рыжая листва, слабая жидкая голубизна неба.
Из всего дня я больше всего люблю здесь утро. Особая сосредоточенность, свежесть мысли, тишина во всем доме, еще какая-то смутная надежда на почтальона… После завтрака обычно наступает перелом к худшему.
Сегодня все утро употребила на просматривание своих писаний за эти два года. У меня все время упорное чувство, что я пишу хуже и хуже, что теряю непосредственность, делаюсь суше, «забываю жизнь», живя только воспоминаниями. Но на проверку выходит, что пока ни одного ложного шага мною не сделано, неудачные вещи, только что начатые, лежат в коробке в шкапу, а напечатанные – все неплохо. Я подумала о том, что хорошо бы книжку… Знаю, что И.А. не позволит и мечтать об этом. Он меня строго называет «цыпленком», а в то же время, припоминая случайно какой-нибудь из моих рассказов и сравнивая их с другими авторами, воодушевляется и часто говорит: «Ну, это же совсем другой мир… Это художество. Под многим, как, например, под второй главой “Золотого рога”, я бы и сам с удовольствием подписался. Да и первая отлична…»
Вчера, когда мы одни гуляли вечером, он бранил рощинский роман – ему дали прочесть две главы – и говорил, что никто, в сущности, не умел написать войну по-настоящему. Отчасти тронул ее правильно Зуров. Потом похвалил моего «Кунака», которого он почему-то особенно любит, и тот рассказ, где описан Бахчисарай.
Вечером он критиковал Рощина в лицо, конечно, не так резко, как во время разговора со мной. Все-таки он принес Рощину много пользы. Хотя бы то, что он упорными насмешками в течение всего лета заставил его переименовать героя романа Барсова (он все дразнил его Львом Барсовым).