Гравилет «Цесаревич» (сборник)
Шрифт:
Он умолк и опять жадно затянулся. Я следил взглядом каждое движение его сигареты. Не знаю, зачем. Наверное, оттого, что он не дал мне закурить.
– Вот что, Пойманов, – сказал он и кинул окурок себе под ноги. Взялся за ручку дверцы. – Идите вы к черту. Никто и нигде вас не сможет применить. Дохлый вы номер.
– Да почему же меня обязательно применять? Я ведь живой!
Володя, пользуясь тем, что шеф не видит, со значением посмотрел мне в глаза и постучал себе по лбу согнутым пальцем.
– Пока вы не доказали свою ценность для страны, – жестко сказал Александр Евграфович, –
Что-то удивительно родное, удивительно домашнее было в этих словах…
Сегодня папочка честно заслужил этот кусочек мяса.
Как одинаковы те, кто не любит, но использует. Презирает, по нуждается. Замордован и обессердечен настолько, что не может не стремиться паразитировать.
Некогда я твердил себе изо дня в день: мы навсегда в ответе за тех, кого приручили. От этих слов, пронзивших меня еще в детстве, бодрей бегалось. Но в реальной жизни оказалось иначе: мы навсегда в ответе за тех, кто приручил нас.
– А вас не беспокоит, Александр Евграфович, что вместо подвигов все просто либо прут, что могут, либо друг у друга рвут?
Его глаза сузились, как в момент прицеливания.
– Отрегулируем, – убежденно сказал он.
– Скажите, – я оглядел «Волгу», шофера, исступленно делавшего мне предупредительные знаки, окурок, породисто отсверкивающий золотым ободком. – Вы сами совершили много подвигов?
Он пожал плечами и ответил без рисовки:
– Вся моя работа – подвиг…
– Понятно, – сказал я.
– Что вам понятно? – он опять вспылил, – Ничего вам не понятно! У меня пятый день бачок в сортире хлещет! Все трубы сгнили… А сантехник, зар-раза, радио не слушает даже нашего, газет не читает, книг со школы в руках не держал… Пьянствует водку и ни хрена не делает. Ничем его не пугнешь… – загружаясь в машину, он хрипло, протяжно вздохнул, – Житуха наша скотская… В Управление, – велел он совсем иным, железным голосом и беспощадно захлопнул дверцу.
И тут я понял, что произошло.
У меня что-то словно взорвалось внутри. Я побежал за ними. Бежать не было сил, по бедру бил баллон, и горбы под пиджаком тряслись, как у верблюда на скаку.
– Стойте! – кричал я, – Ну стойте же! Я никуда не хочу!.. Они же пропадут без меня, пропадут!.. Не надо курицу, только газ наберем!.. Вылечите меня!!!
Раскачиваясь и скрежеща рессорами на песчаных ухабах проселка, государство уехало от меня. Само. Осела пыль. Задыхаясь, я остановился.
Цвела сирень.
И вокруг беседки цвела сирень. «О!» – говорил я. «О!» – отвечало эхо из чаши потолка. «Ого!» – отвечала жена и прятала счастливое лицо в благоуханных кистях…
Распрямиться. Немедленно распрямиться.
До города километров шестьдесят, за полтора дня дойду. И полтора назад. В общем, успеваю. Вот только курица на обратном пути может прокиснуть, а весь холодильник мне не донести. Тьфу ты, господи, да если б и донес –
Да, ведь еще баллон.
Телефон снимут. Сегодня мне никак до Синопской не добраться, снимут, сволочи, телефон. Как же мои будут? «Неотложку», скажем, вызвать…
Обязательно снять с книжки все деньги. Часть оставить дома, а часть принести сюда.
Привести в порядок все черновики. Вдруг кому-нибудь когда-нибудь пригодятся.
Интересно, на какую высоту меня поднимет? Хорошо бы повыше, в стратосферу, там бы я задохнулся…
Не забыть талон на билеты.
1989
Гравилет «Цесаревич»
Отец не почувствовал запаха ада
и выпустил Дьявола в мир.
Сагурамо
1
Упругая громада теплого ветра неторопливо катилась нам навстречу. Все сверкало, словно ликуя: синее небо, лесистые гряды холмов, разлетающиеся в дымчатую даль, светло-зеленые ленты двух рек далеко внизу, игрушечная, угловато-парящая островерхая глыба царственного Светицховели. И — тишина. Живая тишина. Только посвистывает в ушах напоенный сладким дурманом дрока простор, да порывисто всплескивает, волнуясь от порывов ветра, длинное белое платье Стаси.
— Какая красота, — потрясенно сказала Стася, — Боже, какая красота! Здесь можно стоять часами…
Ираклий удовлетворенно хмыкнул себе в бороду. Стася обернулась, бережно провела кончиками пальцев по грубой, желтовато-охристой стене храма.
— Теплая…
— Солнце, — сказал я.
— Солнце… А в Петербурге сейчас дождь, ветер, — снова приласкала стену. — Полторы тысячи лет стоит и греется тут.
— Несколько раз он был сильно порушен, — сказал Ираклий честно. — Персы, арабы… Но мы отстраивали, — и в голосе его прозвучала та же гордость, что и в сдержанном хмыке минуту назад, словно он сам, со своими ближайшими сподвижниками, отстраивал эти красоты, намечал витиеватые росчерки рек, расставлял гористый частокол по левому берегу Куры.
— Ираклий Георгиевич, а правда, что высота храма Джвари, — и она опять, привечая крупно каменную шершавую стену уже как старого друга, провела по ней ладонью, — относится к высоте горы, на которой он стоит, как голова человека к его туловищу? Я где-то читала, что именно поэтому он смотрится так гармонично с любой точки долины.
— Не измерял, Станислава Соломоновна, — с достоинством ответил Ираклий. — Искусствоведы утверждают, что так.
Она чуть кивнула, снова уже глядя вдаль, и шагнула вперед, рывком потянув за собою почти черное на залитой солнцем брусчатке пятно своей кургузой тени. «Осто!…» — вырвалось у меня, но я вовремя осекся. Если бы я успел сказать «Осторожнее!», или, тем более, «Осторожнее, Стася!», она вполне могла подойти к самому краю обрыва и поболтать ножкой над трехсотметровой бездной. Быть может, даже прыгнула бы, кто знает.