Граждане
Шрифт:
Павел не стал пересчитывать деньги, небрежно сгреб бумажки и сунул их в карман. Он спешил уйти: его тянуло на шумные улицы, в толпу. За одну ночь Варшава стала его городом, и он уже имел на нее какие-то особые права.
Сбегая по лестнице со второго этажа, он услышал сверху зов:
— Пан редактор! Пан редактор!
Павел обернулся. Рассыльный Липка делал ему какие-то знаки.
— Чего тебе? — крикнул Павел. — Мое дежурство кончилось, я ухожу!
Липка съехал вниз верхом по перилам и остановился перед ним, многозначительно улыбаясь.
Этот самый юный работник редакции, уроженец Воли, был маленький, вертлявый и смуглый,
— Пан редактор, тот парень — мой дядя!
— Какой парень? — удивился Павел.
— Ну, тот, про которого вы писали, — пояснил Липка. — Его портрет висит перед корпусом номер пять на Маршалковской. Худой такой и чернявый. Триста двадцать процентов нормы! Мариан Саганский. Это мой дядя.
— Ага, знаю, — засмеялся Павел. — Теперь знаю! Передовик плотничьей бригады?
Липка важно кивнул головой. С минуту они весело смотрели друг на друга.
— Ну и что же? Значит, все в порядке? — сказал Павел, приложив палец к кепке.
— Выходит, что в порядке! — подтвердил Липка, ухмыляясь так широко, что видны были десны над верхними зубами.
Он поклонился и ушел — должно быть, ему больше нечего было сказать. А Павел еще немного постоял на лестнице. Он вспомнил, что передовик Саганский — один из тех трех, которые напоминали ему покойного отца, и почувствовал себя как бы в родстве с маленьким Липкой. Впрочем, в этот день все люди на свете были ему родные.
К тому времени, как Павел дошел до Краковского Предместья, он уже был в состоянии привести мысли в порядок. Шагая по направлению к Новому Свету, он размышлял обо всем, что пережил сегодня. Шел все медленнее и по дороге остановился перед витриной Дома книги.
Итак, он написал недурной репортаж. Ну, может, даже больше чем недурной. Допустим. Он обратил на себя внимание, показал, кто такой Павел Чиж. Сремский предложил ему выступить с докладом на политическую тему — значит, руководители партийной организации возымели к нему доверие. Ну что ж, прекрасно. В конечном счете, за каких-нибудь несколько недель это — немалые достижения.
Впереди был еще разговор с Лэнкотом. И Павел решил основательно к нему подготовиться — вопрос немаловажный. Надо внушить Лэнкоту свою точку зрения. Газета не на высоте, это ясно, и об этом, повидимому, уже шепчутся в редакции. Социалистическая печать — коллективный агитатор, передатчик идей в широкие массы, она должна влиять на людей, формировать их. Она должна создавать новые чувства, новое мироощущение, прививать горячее стремление к новой жизни. А в последних номерах «Голоса» мало этого социалистического энтузиазма. Можно ли в наши дни грандиозного строительства и борьбы со старым оставаться холодным, как буржуазный комментатор международных событий! «Газета, — думал Павел, — должна быть сегодня пламенным призывом, и каждый номер ее должен высоко поднимать знамя нашей борьбы. Если какой-нибудь Саганский, прочитав «Голос», повысит норму выработки, значит газета выполнила свое назначение. А таких Саганских — тысячи!»
Он решил запомнить это и повторить в разговоре с Лэнкотом.
Он был сегодня всем доволен, уважал себя за достигнутое, с радостным смирением думал о будущих достижениях — он знал, что они будут, он был уверен в своих силах. «А не много ли я о себе воображаю?» — вдруг мелькнуло у него в голове. Временами
Словом, Павел был счастлив, и руки его в карманах куртки сами собой сжимались в кулаки от ненависти, когда он вспоминал о врагах социализма. Он заглядывал в глаза прохожим, почти уверенный, что может за любой маской разглядеть безобразный лик реакции. А люди, встречая взгляд Павла, смотрели на него с недоумением.
С Нового Света он машинально свернул на Хмельную, и ему вдруг вздумалось купить какую-нибудь вещицу в подарок Бронке — ну хотя бы пудреницу или красивую записную книжку. На Хмельной легко было найти нужный магазин, — хорошо, что он случайно пошел этой дорогой.
Нащупав в кармане смятые ассигнации, Павел зашагал быстрее. На тротуаре было тесно, и он сошел на мостовую, обогнав несколько человек. Однако он прошел мимо магазина канцелярских принадлежностей, где мог бы купить для Бронки записную книжку, потом прозевал и аптекарский магазин, в витрине которого красовались металлические пудреницы. А все потому, что с некоторого времени он шел, ничего не видя вокруг, устремив глаза вперед, и сердце молотом стучало в груди.
На этот раз ошибки быть не могло. Он узнал Агнешку не только по кожаной куртке. У нее и походка была не такая, как у других женщин. Ни одна женщина в мире не могла бы держаться так, как она, и так закалывать волосы, спускавшиеся сзади на небрежно повязанную косынку. И к тому же довольно было один раз увидеть эти волосы, чтобы на всю жизнь запомнить их удивительный оттенок, пепельно-золотистый с блеском спелой пшеницы. Как большинство варшавянок, Агнешка в это время года не носила шляпы — тем более, что осень стояла погожая и сухая.
Павел, не дыша, шел за нею следом. На мгновение ее заслонила чья-то спина, и он испугался, что потеряет ее в толпе. Так оно и вышло. Агнешки нигде не было видно, а Павла совсем затолкали. Чем ближе к перекрестку, где Хмельную пересекают Братская и Шпитальная, тем многолюднее становилось на тротуарах. В страхе, что больше не увидит Агнешки, Павел ринулся вперед, расталкивая пешеходов, — и вдруг увидел ее близко, совсем рядом: она стояла у витрины книжной лавки. Он тотчас отступил и спрятался в соседней подворотне. Но все же успел увидеть лицо Агнешки и почувствовал тревогу и нежную жалость, потому что оно показалось ему очень утомленным и похудевшим.
У Агнешки сегодня действительно был нелегкий день. С утра уже все ее раздражало, она чувствовала себя усталой. Во время урока в четвертом «А» она поймала себя на том, что не слушает ответы учеников. Класс сразу заметил ее рассеянность, и на задних скамьях до конца урока жужжал веселый, хотя и приглушенный говор. С тайным вздохом облегчения услышала Агнешка звонок на перемену, а до сих пор этого с нею не бывало. Уходя из класса, она не могла побороть неприятного чувства какого-то бессилия и недовольства собой, как человек, не выполнивший своей обязанности. Такие дни (а то и периоды) беспричинного уныния бывали у нее иногда, и Агнешка считала это малодушием. Она потом целыми неделями терзалась, вспоминая свои промахи, хотя чаще всего это были мелочи и никто, кроме нее, их не замечал.