Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
Шрифт:
— Я знаю, — зашептала Эва как бы про себя. — Я предчувствовала… Жаль!..
Брих взял ее за плечи, но ему казалось — она страшно далека.
— Что сказать вам? Очень мало: спасибо! Вы и не представляете, как помогли мне понять, что здесь мне не место… Я больше не могу… А вы?
Он почувствовал, что она дрожит, отпустил ее, уронил руки. Вскоре она заговорила уже спокойным, уравновешенным голосом:
— Вы были правы… Мы разные люди, доктор, и я — тоже больше не могу. Это так. Хотела бы жить иначе… не могу. Это сильнее меня — и мне страшно… Непонятливый человек — сделайте так! Я говорю вам это,
Она круто повернулась и ушла — маленькая черная тень; дверь хижины приоткрылась, мутный свет брызнул в темноту — вот и все. Брих снова опустился на сырой пень.
Здесь, в нескольких сотнях метров от рубежа, под качающимися вершинами деревьев, почти у цели, в нем забрезжил свет.
Спустя некоторое время он встал, выпрямился, глубоко вдохнул холодный воздух, принесенный ветром из долины, и вернулся в хижину.
И казалось ему, что сюда вошел совсем, совсем другой человек.
6
— Куда вы? — спросил Лазецкий; он поднял голову от карты и заметил, что Брих возится с рюкзаком. Брих оставил свое занятие и взглянул в лицо адвоката. Тот, видно, первый почуял что-то, забеспокоился. Подошел к Бриху, заслонив лампу могучей спиной. Огромная тень, пятно с каемкой желтого света по краям. Все остальные тоже воззрились на Бриха.
Тот перебросил рюкзак за спину. Он еще владел собой.
— Если хотите знать — обратно.
Это произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Люди поднимались со стульев, зашелестели удивленные вздохи. К чертям! Брих казался себе артистом, который внезапно завладел вниманием публики. Она была ему безразлична. В ошеломленной тишине он сделал шагов пять к двери, но тут ему на плечо легла тяжелая лапа Лазецкого.
Брих круто обернулся, сбросил ее.
— Вы сошли с ума? — заботливо спросил адвокат, придвинув толстощекое лицо к Бриху. — Понимаю… тяжелое положение. У вас жар…
— Нет у меня жара! — неожиданно рявкнул ему в лицо Брих. Он чувствовал, что исчерпал все свое хладнокровие. — Наоборот! Наконец-то я избавился от бреда! В вашем обществе это было нетрудно — спасибо всем вам! А главное — вам… за вашу листовку…
— Сумасшедший! — прошипел побледневший Ондра. — Ты спятил!
— Думай что угодно. Но не пытайся меня удерживать. Я решил. Твердо решил!
Проклятия, испуг женщин. Со всех сторон на него набросились, но не пошатнули его решимости. Однако были и исключения. Маркуп взволнованно встал, недоуменно моргая. Эва беспокойно курила, металась раскаленная точка сигареты, зажатой в ее пальцах, она смотрела на Бриха прищуренными глазами.
А Ирена! Он нашел ее взглядом. Она рывком села на край деревянной койки, дрожащими пальцами застегивая куртку, ее светлые волосы слабо отсвечивали в темноте. Она смотрела ему в глаза отсутствующим, словно затуманенным взглядом — Брих не понимал его. Что она хотела сказать? «Прощай, Ирена! Вот она, разлука… Я должен — не могу иначе! Прочь отсюда! Никто меня не остановит. Будь сильной, сильной, Ирена! О, ты…»
На него кричали — он не обращал внимания.
— Послушайте! — размахивал руками Лазецкий. — Послушайте, несчастный! Вас схватят здесь, у границы, — подите объясните, что вы возвращаетесь в их полицейское государство!
— Я скажу им правду.
— Господи Христе — он рехнулся! — Калоусова прикрыла руками лицо. — Я знала, что все это плохо кончится… все мы из-за него попадем на виселицу! Сделайте же что-нибудь, объясните ему, ради бога! Гуго…
— Великолепно! — исступленно захохотала Рия, аплодируя; Калоус нерешительно потряс ее за плечо, она оттолкнула его.
Лазецкий заставил всех замолчать и вступил с Брихом в переговоры. Он пустил в ход всю свою ловкость; подошел, потрепал Бриха по плечу — воплощенная приветливость! Снисходительно покачал головой.
— Это неразумно, дорогой коллега, — начал он, — прошу вас, подумайте как следует. Вы ведь юрист и знаете, сколько будет дважды два. Поймите, дело не только в вас, но и во всех остальных. Вы только что совершенно ясно выразили свое мнение, я понимаю, но дело-то серьезное! Думайте обо всем что хотите, можете нам не сочувствовать, но — здесь женщины! И даже ребенок!
— Зачем вы мне это говорите?
— Затем, что мы не можем вас отсюда выпустить. Мы на одном корабле! Опомнитесь! Если вас поймают — найдут всех нас, и мы пропали! Видите, в каком мы очутились положении. Да, нас найдут! Из-за вашего упрямства! Подождите, пока мы перейдем на ту сторону, и тогда отправляйтесь на все четыре стороны.
Голос Лазецкого обрел жесткие, злобные интонации — он понял, что все его доводы отскакивают от Бриха, как горох от стенки. И он перешел к угрозам:
— Знаете, кем вы станете? Скажу вам прямо: убийцей! Вы этого не сделаете! Хотя бы потому, что вы можете себе представить, какое это будет иметь для вас значение, когда мы вернемся. А мы вернемся! Я говорю как ваш старший брат, как отец, как коллега! Вы же образованный, интеллигентный человек, неужто не понимаете: для вас это равняется самоубийству? С вами поступят как с предателем, ручаюсь! Как с провокатором! Вы же не хотите этого… Или…
— Прекратите болтовню! — крикнул Брих и взмахнул рукой, словно желая прорвать неотвязную паутину слов адвоката. Как разбить сжимающийся круг? Он задыхался, слова вырывались, как пулеметные очереди:
— Чего вы, собственно, от меня хотите? Чтобы я шел с вами? А я не могу дальше! Не могу! Вы прогнили! Вы — грязные, преступные, вы — поджигатели! Какого труда мне стоило… разобраться в вас… Но теперь я вас понял! Вы… вы — враги людей! Чего вы хотите? Новой войны? Во имя чего?
— Остановите его! — вскрикнула Калоусова. — Вы видите, он сошел с ума!
— Ради ваших денег, ваших лавок, — хрипло продолжал Брих, — ради них вы скулите, требуя демократии, свободы… чтоб снова обманывать людей! Негодяи! Вот почему вы воете, жаждете новой крови! Лазецкий… вы чувствуете, что вам конец… Никто больше не попадется на вашу удочку… Тоже мне демократы! Ну и скатертью дорога… А меня оставьте в покое! Я сам сделаю все, лишь бы вам не удалось, лишь бы вы… сдохли… сдохли!
Голос его потонул в буре негодующих криков, кто-то стучал по столу. Брих невольно пятился к двери — перед его глазами замелькали кулаки. А женщины! Калоусова превратилась в настоящую фурию, грозила ему костлявым кулачком, вне себя от оскорбления.