Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке
Шрифт:
– Послушай, друг мой, - сказал я, - как ты можешь работать, когда мимо проходит такая пышная процессия?
– Пышная-то она пышная, господин хороший, - ответил сапожник, - и глазеть на нее охотники найдутся. Только мне-то что толку от ее пышности? Вы ведь не знаете, что значит быть сапожником, и хорошо, что не знаете! Кусок хлеба у вас есть, можете себе разгуливать да смотреть по сторонам с утра до ночи, ведь дома-то вас ждет горячий ужин. А пустись-ка я гоняться за этими разряженными господами, только голод разыграется, а он, господи помилуй, у меня и дома велик и уж нагуливать его незачем. Вы вот обедаете по четыре раза на дню, да еще ночью ужинаете, и мне с вас пример брать не к чему. Нет, сударь, коли господь призвал меня в этот мир чинить
– Видите эту колодку, сударь, и молоток? Так эти колодка и молоток два моих самых верных друга на свете. Иных друзей у меня нет, хотя мне друзья очень бы пригодились. А у знатных господ иной раз бывает по пятьсот друзей, затем что им они без надобности. Покуда я верен молотку да колодке, мне не на что жаловаться, а стоит мне поглазеть на всякие там процессии, как опостылеет мне мое ремесло, на сердце становится тяжело и рука не поднимается.
Эти его слова только раззадорили мое любопытство, и мне захотелось узнать побольше о человеке, которого Природа сотворила философом. А потому я незаметно заставил его разговориться о его жизни.
– Я странствую вот уже пятьдесят пять лет, - начал он.
– Сегодня я здесь, а завтра, глядишь, меня уже здесь нет, ибо, на свое горе, в молодости я очень любил перемены.
– Стало быть, вы путешественник?
– прервал я его.
– Нет, путешествиями похвастать я не могу, - ответил он.
– Сколько помню, за всю мою жизнь я только трижды покидал родной приход, но уж тут нет такой улицы, на которой я бы в свое время не жил. Стоило, мне обосноваться на одной улице, как непредвиденное несчастье или желание испытать судьбу уводило меня на добрую милю от прежних заказчиков и какой-нибудь другой сапожник неудачливее занимал мое место и богател. А когда один из них умер в прежней моей лавке, так у него в поясе нашли целых семь фунтов и семь шиллингов, и все в золотых монетах.
Я невольно усмехнулся, слушая об этих путешествиях у домашнего очага 2, и спросил его, был ли он когда-нибудь женат.
– А то как же, сударь, - воскликнул он, - шестнадцать долгих лет! И тяжко мне приходилось, бог свидетель! Моя благоверная вбила себе в голову, что единственный способ преуспеть в этом мире - это копить деньги, а потому заработаю я за неделю всего три шиллинга, она уж обязательно припрячет все, что ей удастся забрать в руки, хотя неделю потом мы голодали.
Первые три года мы с ней из-за этого ссорились чуть ли не каждый день, и мне всегда удавалось настоять на своем. Но она была упрямая и продолжала прятать деньги. Наконец, я устал ссориться и настаивать на своем, и уж тут она принялась копить, пока я от голода чуть не протянул ноги. От такого ее поведения я с горя зачастил в трактир. Там сидел я с теми, кому тоже свой дом опостылел, и пил, пока были деньги, а потом пил в долг, пока верили, и в конце концов однажды, когда меня не было дома, явилась к нам трактирщица и вручила жене длиннющий счет, который разбил сердце моей благоверной. После ее смерти я обшарил всю нашу лавку, но она так ловко запрятала деньги, что я так и не нашел ни единого фартинга.
К этому времени мой башмак был уже починен, и потому, уплатив бедному ремесленнику за труды и сверх того вознаградив его за повесть, я поспешил домой для того, чтобы продлить полученное от этой беседы удовольствие, пересказав ее моему другу.
Прощай!
Письмо LXVI
[Различие между любовью и благодарностью.]
Лянь Чи Альтанчжи - к Хингпу, через Москву.
Уместное великодушие приносит нам многие блага, но только не любовь тех, кто рядом с нами. Оно приносит уважение и даже непритворную привязанность, однако подлинная любовь рождается в душе сама собой, и ее нельзя добиться великодушием, ни усилить подарками, ни сохранить щедростью. Человек, облагодетельствованный нами, не властен любить по обязанности и не в силах превратить благодарность в страсть.
Щедрая
Однако благодарность и любовь - чувства едва ли не противоположного свойства; любовь часто возникает помимо нашей воли, вспыхивает, не спросясь, и ей редко предшествует уважение. Мы любим, сами не ведая почему, и любим в человеке все безраздельно. К его слабостям мы столь же снисходительны и так же гордимся его достоинствами, точно речь идет о нас самих. Покуда живо это чувство, мы радуемся, заботливо его лелеем и нелегко от него отказываемся. Мы ждем и хотим лишь одной награды - любви за любовь.
Благодарность же, наоборот, всегда рождается в ответ на какие-то одолжения, мы смотрим на нее как на долг и ощущаем его как бремя, пока долг этот не будет уплачен. Всякое выражение благодарности есть самоуничижение, и некоторые люди нисколько этим не тяготятся, а, наоборот, то и дело твердят о своей великой признательности, полагая, что словами можно в какой-то мере вернуть долг.
Следовательно, любовь - самое радостное и приятное чувство, а благодарность - самое унизительное состояние духа. О любимом человеке мы думаем с восторгом, но того, кто связал нас узами благодеяний, мы невольно подозреваем в посягательстве на нашу свободу. Оттого-то любовь и благодарность редко уживаются в человеческом сердце, и одна неминуемо губит другую. К одному и тому же человеку мы можем питать либо любовь, либо благодарность, но не оба эти чувства одновременно. Стараясь влить в них новый жар, мы их ослабляем. Дух не выдерживает слишком уж больших обязательств, и каждое новое благодеяние уменьшает надежду на будущую признательность и преграждает все пути, ведущие к любви.
А потому не только великодушней, но и разумней бывает притворяться, будто мы не имеем никакого понятия о важности оказанных нами услуг, и попытаться сделать долг благодарности как можно легче. Любви следует добиваться с помощью тонких уловок, а не прямым натиском; должно делать вид, будто мы и не подозреваем, что человек нам обязан, чтобы он был волен в своих чувствах. Принуждением можно исторгнуть у человека благодарность, но она неотвратимо обернется неприязнью.
Если мы хотим одной благодарности, заслужить ее не так уж трудно; за оказанную услугу надлежит платить привязанностью, и мы имеем право требовать того, что нам положено.
Но гораздо осмотрительнее поступиться этим правом и обменять его, если возможно, на любовь. Постоянные изъявления благодарности не приносят нам особой радости, но дорого обходятся тому, с кого мы их взыскиваем. Требование благодарственных заверений равносильно взысканию долга, когда кредитор ничего в сущности не получает, а должник платит против воли.
Когда философ Мен-цзы странствовал по свету в поисках мудрости, как-то раз ночь застала его у подножия дикой горы, вдали от человеческого жилья. Пока он одиноко блуждал в темноте, которую дождь и гром делали еще ужаснее, он заметил пещеру отшельника и, подойдя, попросил приюта.
– Входи!
– сурово сказал отшельник.
– Люди не достойны помощи, но поступать с ними по заслугам значит уподобиться этим неблагодарным существам. Войди же, ибо лицезрение порока подчас укрепляет нас в желании следовать стезей добродетели.
После скудного ужина из кореньев и чая Мен-цзы, уступив любопытству, спросил отшельника, отчего тот удалился от людей, хотя их поступки служат истинной школой мудрости.
– Не говори мне о людях, - негодующе вскричал отшельник.
– Я буду жить здесь вдали от мерзкого, неблагодарного света! Здесь, среди лесных зверей, я не встречу льстецов. Лев - великодушный враг, а собака - преданный друг, но человек, мерзостный человек способен бросить отраву в твой кубок и поднести его тебе с улыбкой!