Гражданин тьмы
Шрифт:
— Сука придурочная! — пробасил, потирая бок. — Отродье коммунячье.
Потом упулился в меня взглядом, и хотя в его глазах сияла абсолютная пустота, я протянул руку.
— Дозвольте помочь, Анатолий… Часом, не ушиблись ли?
— Чего надо? — грозно рыкнул тезка. — Отзынь, падла! Проще было сговориться с бенгальским тигром, чем с великим приватизатором, но я сделал еще одну попытку.
— Больно шустрая ваша пассия, Анатолий… вот у меня есть покладистые подружки. Могу предложить, если угодно.
Минуты две он тупо меня разглядывал, налившись
— Будешь маячить, гад, — выдавил, отчеканивая каждое слово, — лампочку в жопу загоню!
С этим обещанием, прихрамывая, исчез в зарослях бузины, в том же направлении, куда скрылась служительница крематория. И все же я был доволен: казавшийся абсолютно непрошибаемым, как и его двойник на воле, Анатолий Борисович проявил осмысленную эмоцию. Это давало почву для оптимистических умозаключений.
Охранник Зема картинно привалился к створке полуоткрытых железных ворот, меня встретил хмуро, но с любопытством и, главное, не выказал удивления. В принципе это исключительная ситуация, чтобы один из пациентов без приглашения приблизился к охраннику. Заговорил Зема первый:
— Ты не прав, братан. Понял, нет?
— Что вы имеете в виду, многоуважаемый Зема? В чем я не прав?
Вместо ответа Зема красноречиво выдвинул приклад автомата.
— Освежить?
— Нет, спасибо… — стараясь улыбаться как можно подобострастнее, я достал пачку «Примы». Этими сигаретами в столовой снабжали всех желающих в любом количестве, но я заметил, что куряк в хосписе почти не было. — Угощайсь, многоуважаемый.
Я не надеялся, что он возьмет сигарету, это была 6ы слишком большая честь, но он взял. И могу поклясться пустых зеницах мелькнуло почти человеческое выражение что-то вроде снисходительного одобрения.
— Зачем Фокса кормил?
— О-о, вы видели, да? Он не тронул. Какой умный пес.
— Теперь придется усыпить.
— Почему?
— На службе проявил слабость. Нельзя. Фокc — сторож, а не болонка.
Я испугался, залебезил:
— Зема, но ведь, кроме вас, никто не видел. Разве обязательно докладывать?
— Обязательно. Иначе меня усыпят. Закон — тайга, медведь — хозяин. Понимать надо, браток. Мы тут не куклы играем.
Во что они играли, я как раз и хотел выяснить, причем еще до того, как все станет мне глубоко безразличным. Конечно, под воздействием препаратов я уже почти смирилси с происходящим, как раньше смирился с рыночным адом, но какая-то крохотная часть сознания упорно сопротивлялась погружению в призрачный мир.
Я затянулся «Примой» и закашлялся: в сигареты добавляли какое-то щекочущее горло снадобье.
— Разрешите задать вопрос, многоуважаемый Зема?
— Чего тебе, браток?
— К примеру, если кто-нибудь по ошибке полезет через забор? Что с ним сделают?
— Аннигиляция, — Мудреное слово охранник произнес заученно, будто послал к родимой матушке.
— Ага… А если…
— Тебе чего надо-то, браток? Зачем подошел? Приключений ищешь?
— Избави бог! Вижу, культурный человек,
— Поговорил — и ступай. Или все же освежить? Приклад опять дернулся к моему брюху, но видно было, что Зема шутил. Я совсем осмелел.
— А были случаи, чтобы кто-нибудь убегал? Ведь даже из тюрем иногда бегут.
— Аннигиляция, — ответил Зема, начиная хмуриться.
— Это понятно, что аннигиляция. Но все же живые люди. Можно, наверное, кого-то, допустим, подкупить. Сейчас всех подкупают. Вплоть до судей.
Аннигиляция, — третий раз повторил охранник, наливаясь нехорошей краснотой. Его терпение было на пределе.
— Хорошо, хорошо, аннигиляция… Это разумно. Вы сами, многоуважаемый, давно здесь работаете?
Четвертый раз упомянуть про аннигиляцию Зема не успел потому что из будки выскочил его товарищ по кличке Бутылек. Этот был невменяемый и сразу врубил мне сапогом в живот. После чего они, хохоча, хлопнули друг дружку ладонью о ладонь, словно поздравляя с забитым голом.
— Добить? — спросил Бутылек у Земы как у старшего.
— Не надо, — отозвался тот. — Пусть ползет. Подготовишка. Нельзя портить.
Кряхтя, я поднялся с газона и заковылял к корпусу. Вместе с болью испытывал праздничное чувство. Все-таки с Земой получился нормальный, не чумовой разговор, почти как на воле. И контакт возник не хуже, чем с Фоксом. Столько радости в один день…
Возле волейбольной площадки, где, как обычно, с десяток пациентов с азартом перебрасывались несуществующим мячом, столкнулся нос к носу с писателем Курицыным. Он как раз выходил из беседки с огромной, в кожаном переплете книгой под мышкой, похоже, специально вышел, чтобы пересечься со мной.
— Сударик мой, Игудемил батькович, да на вас лица нет. Чего это вы поперлись к воротам? По какой крайней надобности?
— Черт попутал. — Низ живота у меня отяжелел и висел суверенно от туловища. — Хотел ребяток сигареткой угостить, и вот такая оказия.
— Хорошо так обошлось… Могли жизни лишить. У них рекомендации строгие. Не ходите к ним больше.
— Да уж, спасибо за совет… Никак новая книжка, Олег Яковлевич? Опять про обустройство России-матушки?
— Напрасно язвите, голубчик. Книга не новая, издание склюзивное. Надысь из Европы прислали. В заграницах xотя и много всяческой нечисти, а понимания у людишек побольше нашего. Уважают. Почитывают… Кстати, не угодно ли полистать на досуге?
Протянул книженцию, которую я чуть не выронил: тяжелая, пуда на полтора.
— Благодарствуйте, сегодня же прочитаю.
— Спеху нет, а хотелось бы услышать мнение просвещенного человека, хотя и россиянина. Вы ведь, кажется, до того как сюда переместиться, в ученой братии числились?
— Где только не числился, чего теперь вспоминать…
Не терпелось мне добраться до кровати, отлежаться чуток, и не совсем вежливо я раскланялся. — Извините, Олег Яковлевич, на горшок подпирает.
— Еще бы — посочувствовал великий гуманист. — Шалить надобно поменьше, оно и не подопрет.