Гражданин тьмы
Шрифт:
По правую и левую руку владыки сидели личный представитель «Дизайна-плюс» японец Су Линь и — великая честь! — писатель Курицын; пониже, на дощатом настиле, разместились особо заслуженные старшие наставники, среди которых богатырской внешностью выделялся Зиновий Робентроп; и чуть дальше, на резиновом коврике (знак парии) грустно поник еще не прощенный директор Заваль-нюк, он же мистер Николсон. Но если кто-то из присутствующих был по-настоящему счастлив, так это именно он. Не столько потому, что сам избежал казни, сколько из-за морального поражения своего злейшего врага и соперника доктора Гнуса, позорно свисавшего со столба в виде огромного
Среди персонала на скамьях Ганюшкин заметил красивую мойщицу Макелу, о чем-то вспомнил и поманил ее пальцем. Могучая негритянка взлетела на помост огромным прыжком и распласталась ниц перед владыкой, который милостиво разрешил ей встать.
— Скажи, милое дитя, ты в соображении или как?
— Все разумею, государь. Я же на контракте, — с достоинством ответила эфиопка.
— Говорят, ты была в преступной связи с негодяем, который убежал. Это правда?
— Не по своему желанию. По поручению вон его, — указала пальцем на столб.
— Я не осуждаю, не бойся… Он никогда не намекал, что собирается бежать? И если намекал, то куда?
— О-о, государь, от меня по доброй воле не бегают. У Настены бегают, не у меня. Будь я мужиком, сама бы от ней сбежала. Она же заторможенная.
— Настена? — Ганюшкин потер брови, припоминая. — Тоже, кажется, мойщица? — Перед его мысленным взором всплыло пышное белое видение, в один из приездов доставившее ему короткое, но терпкое удовольствие. — Она тоже с ним спала, с профессором этим?
— Пыталась. Да обломилось ей, как же! Пусть лучше у дохлого татарина сосет.
— Ладно, тогда скажи, каков он в мужицком виде? Небось, квелый?
— Вот это нет, государь. Если его раззадорить, делался как заводной. Хоть пяток бабенок мог обиходить. Но Настену — нет. Его от нее рвало. Он так и говорил: меня от ней рвет. Она же извращенная. У ней в сердце гвоздь. Они это чувствуют — мужчины.
Ганюшкин обратился к Су Линю:
— Объясни, мой друг, отчего она такая разговорчивая? Разве мойщицы не атрофированы умственно?
— Конечно, атрофированы. Как вся обслуга. Языком мелет, а смысла нет. Вот и все. Чисто механическое словоизвержение. Как у робота.
— Я бы не сказал. В ее речах есть определенная логика и даже некие зачаточные признаки интеллекта. Разве нет?
Японец насторожился, но ответить не успел. Вмешался писатель Курицын, причем с неожиданным энтузиазмом:
— У них все шиворот-навыворот. Общий надзор поставлен из рук вон плохо. Ежели не пресечь, они еще не таких дел натворят. Я новый роман из здешней жизни так и хочу назвать не мудрствуя — «Подлецы». Естественно, вам посвящаю.
Ганюшкин сделал вид, что не заметил двусмысленности: писатель был глуховат к слову и часто давал петуха, но не со зла, а больше из подобострастия. Лишь попенял японцу:
— Действительно, дорогой Су, дисциплина в хосписе хромает. Отсюда и побег. И влюбленная мойщица. А ведь ты главный наблюдатель. Или уже нет?
Зловещее замечание хозяина побледневший японец встретил мужественно. Криво улыбаясь, заметил:
— Могу добровольно сделать харакири, государь. Чтобы потешить ваших холуев. Только кивните, — и тут
— А по существу? — спросил Ганюшкин.
— По существу, — раздраженно ответил Су Линь, — большой проект не обходится без накладок. Вопрос в том, как с ними справляться. Тут все решают кадры. Не в обиду вам сказано. Гай Карлович, поглядите хотя бы на мистера Николсона, на так называемого директора. Что ему по плечу? Разве что самостоятельно в сортир сходить, да и то…
Завальнюк будто услышал, гордо вскинул голову на своем резиновом коврике.
Заносчивый японец, к сожалению, был прав, но не смог испортить настроения владыки. Чудесный теплый вечер, ожидаемое развлечение, родной мир, где он божество, — все тешило душу. Он отослал Макелу, так и не понявшую, зачем ее звали, и дал знак начинать.
Приговор доктору Гнусу зачитал пожилой, вельможного вида господин из недавно поступивших, которого вели по прокурорской программе. Перевоплощение еще не закончилось, и он немного робел. На сером комбинезоне болталась красивая табличка с фамилией Вышинский. По-видимому, он прежде состоял в либеральной фракции, поэтому текст читал с заунывным подвыванием, будто обвиняя весь мир в неуважении к человеческой личности. Звучали кодовые слова "общечеловеческие ценности", "права человека", "презумпция невиновности" и так далее, то есть те самые, по которым россияне узнают демократа за версту и бегут прочь сломя голову. К удивлению публики, речь оказалась краткой. Герасим Остапович Гнус обвинялся в нарушении пятой поправки Конституции США и приговаривался к показательному забрасыванию камнями и самосожжению.
Услышав приговор, Герасим Остапович задергался на столбе и свирепо взревел, отчего бойцы на сторожевых вышках дали в воздух несколько предупредительных очередей из автоматов.
— Ну что, интеллигенция? — благодушно обратился Ганюшкин к писателю, — Попадешь в лоб с трех шагов?
— Доверие оказываете? — дрогнул голосом классик.
— Почему нет? Вам, инженерам человеческих душ, тоже иногда полезно размяться на пользу отечества. Как считаешь? Или я ошибаюсь?
— Вы не можете ошибаться, — твердо сказал писатель.
— Так иди, действуй…
Под пристальным взглядом ротозеев Курицын спустился с помоста и подошел к заранее собранной куче камней. Для него ситуация имела символическое значение. Он каждый божий день сводил счеты с проклятым прошлым, но до окончательной разборки было еще далеко. При Советах получал Госпремии за романы из жизни рабочих и колхозников, позже, когда началась свободная рыночная жизнь, отбомбился по «Триумфам» и соросовским грантам, завоевав репутацию лагерного зэка разоблачительными сочинениями, а ныне, чуял опытной душой, опять понесло в какую-то новину. А он был уже не первой молодости, около девяноста годков, и не чаял дождаться, пока нынешний хозяин обратит Россию в подобие здешнего хосписа, где можно будет наконец-то успокоиться сердцем. Да и кто такой собственно Ганюшкин? С одной стороны, конечно, благодетель, спонсор, великий человек, а с другой — пес смердящий, ворюга несусветный, как все нынешние россиянские управители, которые, пожалуй, ненасытнее прежних, коммунячьих. Рассчитаться со всеми сразу, метнув снаряд в одну из подлюк, — это дорогого стоило.