Гражданин Том Пейн
Шрифт:
— Да…
— И что теперь?
— Бог его знает. Нас бьют и бьют.
— А он?
— Вашингтон? — Грин покачал головой. — Предполагается, что будем наступать… Он в недоумении, как и все мы, признаться. Пересчитали наличный состав, и обнаружилось, что нас еще все-таки одиннадцать тысяч — удивительно, правда? А неприятель в Джермантауне, и их там меньше семи тысяч, так что решено предпринять наступленье. Но нам мешает страх; вот вы потом подите, Пейн, поговорите с людьми, и сами увидите — все боятся. У нас тут был разговор, никто не знает, что с этим делать. И только Уэйн… Известен
— Известен.
— Уэйн сидел в углу и делал вид, что читает книгу, ничего не говорил, но было видно, что кипит человек — нет-нет да и взглянет на меня, как смотрят на трусливое ничтожество, а напоследок Вашингтон обратился к нему с вопросом, что делать, по его мнению, что он скажет — и он отвечал, чего разговаривать, сударь, когда надо драться, слышите, драться, а не улепетывать — драться!.. — Голос Грина затих, и Пейн поторопил его:
— Ну а дальше?
— А дальше мы переглянулись, потому что всем нам страшно, и… словом, завтра бой. Ради Бога, Пейн, подите поговорите с солдатами.
— Хорошо.
Он было поднялся, но Грин схватил его за руку.
— Что вы им скажете?
— Скажу о Филадельфии…
— Вы считаете…
— Они должны знать. Пора им научиться ненавидеть. Это уже не революция, это — гражданская война.
Кошмар сраженья под Джермантауном Пейн осужден был хранить в памяти до смертного часа. То был кошмар в полном смысле слова — такой невообразимый, что месяцы понадобились, чтобы восстановить истинный ход событий. Четырьмя колоннами части американцев ударили по англичанам и гессенцам; еще немного, и те оказались бы в мешке.
Но колонны не смогли действовать согласованно: к рассвету на поле тяжелой дымовой завесой пал туман. Пейн ехал рядом с Грином, но отбился от него и вслепую наехал на целый полк Континентальных солдат, которые тоже сбились с пути. По нему открыли стрельбу; с воплем ярости он врезался в их гущу и увидел, что половина — пьяные, а остальные, отупев от изнеможенья, способны лишь бестолково топтаться на месте. Впереди разразился шквал огня, и солдаты бросились врассыпную. Пейн, двигаясь в направлении стрельбы, повстречал нескончаемую вереницу раненых. Многие, не в состоянии передвигаться, валялись прямо на дороге. В туманной мгле, густой, как вечером, Пейн только по голосу узнал доктора Малави, которого встречал у Грина в Форте Ли. В перепачканном кровью фартуке доктор, приняв Пейна, сидящего в седле, за офицера, гаркнул ему, чтобы достал воды:
— Воды, вам говорят, воды!
— Что там такое?
— Пейн?
— Да, что там такое?
— Черт его знает! Пейн, где мне взять воды?..
Пейн тронулся дальше, наткнулся на колонну пруссаков в зеленой униформе, галдящих что- то по-немецки; они пронеслись мимо, не обращая на него внимания. В какой-то миг за грохотом сраженья послышался зычный голос Гарри Нокса. Пейн повернул на голос и различил сквозь мглу фигуры полуобнаженных артиллеристов, устанавливающих батарею 70-миллиметровых пушек на огневой позиции. Нокс, окровавленный, потный, орал, отдавая команды; увидев Пейна, подскочил к нему и указал рукой на большое каменное строение, маячащее в зыбком тумане.
— Глядите вон туда! Глядите!
Возникнув,
— Заряжай, ублюдки! А ну, заряжай!
Откуда-то появились люди, бегущие что есть силы, сбившись в плотный табун, и никто не знал, наступление это или отступление; из тумана вынырнул офицер, пришпорил коня и снова скрылся. Лошаденка под Пейном шарахнулась, понесла и не останавливалась, покуда не угодила в неторопливый поток кавалерии. Вокруг говорили по-польски большею частью и медленно двигались вперед, и Пейн с ними, пока не въехали шагом в шквал картечи, который разнес их в клочья и разметал во все стороны их лошадей…
Подали кофе, кукурузные пышки с черной патокой; поставили все это, горячее, дымящееся, на стол с львиными лапами, а люди тем временем заходили один за другим и оставались стоять. Это было назавтра, в десять утра; их пригласили в этот маленький домик на завтрак. Они стояли, и есть никому не хотелось: Пейн и Грин, Салливан, Уэйн, Нокс, Стерлинг, поляк Пуласки, Стивен — потрепанные, перепачканные кровью, ободранные, грязные, — более непрезентабельного высшего командования, наверное, свет не видывал. Разговор не вязался; подавленно, как бы еще в оцепенении, с затаенной надеждой ждали Вашингтона. Вошел Гамильтон, шагнул к столу, сказал, набивая себе рот:
— А вкусно, знаете, советую отведать.
— Где он?
— Сейчас будет. Отменный завтрак, и притом неизвестно, когда-то еще приведется поесть.
— Злой? — спросил Уэйн.
— Такой же, как обычно.
Стульев недоставало. Кто-то сел, другие отошли и прислонились к стене. Грин сжал Пейну плечо и кивнул головой. В дверях появился Вашингтон — не останавливаясь, не взглянув ни направо, ни налево, прошел мимо них, налил себе чашку кофе, взял кусок пышки и уронил без сердца, обращаясь к собравшимся:
— Ешьте, господа, сделайте одолженье.
Они все же робели перед ним. Пейн выпил кофе; Грин стоял, широко расставив ноги, неподвижно уставясь в пол, как будто силился решить замысловатую задачу. Пуласки теребил усы, на голубые, очень светлые глаза его наворачивались слезы; Уэйн грыз себе ногти. Рослый виргинец, неторопливо жуя, произнес:
— Обсуждать вчерашнее, господа, нет смысла. Существеннее подумать о том, что будет завтра.
Они глядели на него, но никто не отозвался.
— Составите мне донесенье о ходе битвы. Будем продолжать, и, может статься, фортуна еще переменится к нам…
Тогда, будто прорвало плотину, заговорили все разом, хриплыми, сорванными голосами, стараясь проникнуть мысленным взором сквозь туман, что едва не погубил их вчера утром. И, отведя Пейна за локоть, Вашингтон спросил его:
— Скажите, сударь, ведь вы оставались в Филадельфии — скверно там было?
— Очень.
— А с нами как обстоит, по-вашему, тоже очень скверно?