Гражданин Уральской Республики
Шрифт:
— Ты наверно уже не ждала? А я шел сейчас мимо, дай, думаю, зайду.
Брови Пьеро сдвинулись, Маша зашуршала халатом, села на край стула. Уставилась в сторону окна.
— Да нет, вообще-то, не ждала, — дрогнувшим голосом тихо сказала она.
— Послушай, ты, может быть, обиделась, но я не смог в тот день прийти. Честно не смог. Обстоятельства оказались выше моих желаний.
Костя пристально глядел на нее, ждал, когда она повернется. Но Маша упорно смотрела в сторону окна.
— А может, у тебя не было желаний? — проговорила она, нервно потеребив краешек полы халата.
Он перевел взгляд на ее точеные коленки и на
— Ничего не имеет значения, кроме того, что сейчас я здесь, — твердо сказал Костя. — И разве ты не рада меня видеть?
Хозяйка комнаты повела плечами. Рука отпустила полу халата.
— Не знаю. Может быть. Хочешь чаю?
Она, наконец, поглядела на него, но быстро отвела глаза.
— Не откажусь.
Маша поднялась со стула, приблизилась к столику у двери и включила электрический чайник, похожий на большую гильзу с утюжной ручкой. Над столиком висел кухонный шкафчик шоколадного цвета, под шкафчиком пестрел натюрморт с фруктами, переливающийся в позолоченной рамочке — дешевая китайская поделка.
— Я смотрю, ты тут кухоньку себе оборудовала, — отметил Костя. — Молодец, не теряешь времени даром.
Маша повернулась к нему и оперлась на столик. На ее лице появилась вялая улыбка.
— Да, надо ж как-то выживать.
— А кто антресоль вешал? — поинтересовался Муконин.
— Ну так, слесаря вызывала.
— Понятно.
Неожиданно вторглась тишина. Он больше не знал, что сказать, и Маша не начинала разговор. Хмель уже прошел, и теперь он ясно ощущал лишь холодок, исходящий от нее, какой-то неприятный, бередящий душу, неизменный холодок. Откуда в ней эта строптивость? Эти ледышки? Где же та страстная открытая девочка, которая, словно не успевшая улететь на юг пташка, пригрелась однажды ночью в его квартире? Но разве могло быть иначе, если он так цинично перенес ее в дом приюта? Зря, зря все затеял, надо было вообще пройти мимо. Да только где было взять сил? Ты ли это, волевой, уверенный в себе человек? Не ты ли кичился все время своими достоинствами? И что теперь? Сидишь тут, как идиот! Косте стало вдруг обидно и жалко, что здесь все не так.
Тем временем чайник неожиданно громко зашипел, в нем забурлило, затем щелкнуло и стихло. Маша снова повернулась к столу, разлила по кружкам кипяток, бросила пакетики с заваркой.
— Тебе сахару сколько? — первой заговорила она будничным тоном. И обстановка как будто сразу разрядилась.
— Две ложки, — охотно отозвался Костя.
Встав с дивана, он дотянулся до журнального столика на колесиках и подкатил его к себе.
— Ну что, здесь попьем? — виновато спросил он.
— Да, пожалуй.
Маша принесла на столик кружки, источающие пар, затем вернулась в свою кухоньку, хлопнув дверцами, достала из верхнего шкафчика вазочку с печеньем. Выставив десерт на столик, села рядом с Костей на диван. Он еще сильнее почувствовал этот аромат дешевого жасминного парфюма.
«Странно, — подумалось ему, — зачем она надушилась? Собиралась куда-то выйти? А я ей, верно, помешал. Или просто, от нечего делать, испытывала новую туалетную воду?»
Костя сделал глоток чая, обжегся и отодвинул кружку. Повернувшись и притянувшись к Маше, он резко взял ее за плечи.
— Послушай, я был не прав, я сглупил. Теперь я понял что-то важное и… В общем, я завтра уезжаю из города. Это надолго
Маша закусила нижнюю губу. Глаза ее поначалу уставились в одну точку на диване, затем, когда он перестал говорить, поймали его взгляд, испугались и опустились.
— Ну что ж, теперь увидел, можешь спокойно ехать, — осипшим голосом сказала она.
— И это все? — он не отпускал ее хрупкие плечи, она не сопротивлялась.
— А чего ты хотел услышать?
Зрачки ее поднялись и честно посмотрели ему в глаза — это кончилась тревожная рябь на пруду, и появилось илистое дно.
— Не делай вид, что тебе все равно. — Костя отпустил ее плечи.
— А я и не делаю.
Костя вздохнул. Разговор явно не клеился. Он встал из-за стола, прошелся к окну.
Ухоженные комнатные растения на подоконнике. Он не ошибся, когда стоял внизу — это было ее окно. За стеклом тот же хмурый пейзаж. Глухой дворик. Где-то за домами, как шпиль, торчит почти черный небоскреб. Пару дней назад все было идентично. Ничего не изменилось с тех пор. Только в ней что-то надломилось. Или наоборот — закалилось.
«А чего же ты, собственно, хотел?» — в который раз спросил он себя.
— Не исключено, что я уже не вернусь. Там, куда я еду, может случиться все.
Как глупо! Давить на жалость. Козырять опасностью смерти. Глупо и недостойно одинокого волка. Лучше-то ничего не мог придумать?
— Ты что, в Москву собрался? — она приподняла брови, кружка застыла у накрашенных губ — он заметил краем глаза.
А все-таки подействовало!
— Нет, ближе, но все равно за пределы Республики.
— Это так важно? — Маша поставила кружку на стол — он услышал приглушенный одноразовый стук.
— Очень важно.
— Хорошо. Я желаю тебе удачи. Чтоб ты вернулся в порядке.
Просветление оказалось недолгим. Она опять надела панцирь, вновь обсыпала комнату инеем.
«Нужно прежде всего определиться, что я хочу? — попытался трезво рассуждать Костя. — Признать свою ошибку и вернуть ее под крыло? Но я еще сам в этом не уверен. Тогда зачем мучить себя? Уйти и все. На этот раз уже бесповоротно».
— Спасибо на добром слове. — Он отвернулся от окна.
В голосе его проскользнула усмешка, но он тут же сам испугался этого.
Она сидела теперь на диване, такая хрустальная и тонкая, зачем-то потирая локоть ладонью другой руки, отчего дурацкие розочки на рукаве колыхались, а в приоткрывающемся вороте — декольте угадывалось основание груди.
И вдруг его охватил порыв, как будто по макушку окатило морской волной. Нет, подойти к ней, схватить, прижать, обнять и поцеловать. И вернуть все назад, все то, что начиналось, окунуться с головой в чувства, а точнее, без головы, предаться страсти, отбросить всю эту бредятину — принципы, любовь к одиночеству, самомнение. Ведь она поддастся, поломается немного и подчинится, растает, как снежная баба, нет сомнений, нужно только все сделать правильно, с искренним напором. Сейчас или никогда, чтобы не было потом мучительно больно за бесцельно прожитые… Хм, кажется, так любил приговаривать отец. В общем, чтобы не было мучительно досадно за то, что в безумном мире, в безвременье, между катастрофой века и неизвестностью, когда цена жизни, чувств, простых человеческих отношений — грош, — что в это жуткое время не воспользовался, не пожил напоследок полной жизнью, не испытал, быть может, последнюю любовь.