Греческая цивилизация. Т.2. От Антигоны до Сократа

Боннар Андре

Учить этому изо дня в день, отдать этому делу все помыслы жизни, прожитой в лишениях и осмеянной, — это ли называется делать дело совратителя? Но ни Аристофан, ни афинский народ (впрочем, какой народ?) не могли постичь величия задачи, которую взял на себя философ. Тщетно отдавал ей Сократ свои дни. Время еще не настало. Какой бы долгой ни была его жизнь, она не могла тянуться веками, которые нужны были Сократу, чтобы перестать быть раздражающей загадкой и сделаться для людей источником света.

У него осталось одно средство, путь более скорый для достижения цели, чтобы убедить хотя бы нескольких учеников и сразу утвердить свою истину на вечные времена, пока существует человеческий род. Дни его жизни отданы зря, но он еще может отдать свою смерть.

В феврале 399 года до н. э. (Сократу

было тогда семьдесят лет) молодой афинский поэт, по имени Мелет, выставил в портике архонта-царя жалобу против Сократа. Что побуждало его к тому — религиозные или политические убеждения? Хотел ли он добиться признания своего труда при помощи такого рода косвенной рекламы? Мы этого не знаем. Он, впрочем, был лишь марионеткой в руках политического дельца, выдававшего себя за умеренного демократа и якобы питавшего резкую неприязнь к людям умственного труда. Этот человек, по имени Анит, был, несомненно, искренним, но очень ограниченным патриотом. Что бы ни говорили, у него, очевидно, не было оснований для личной неприязни к Сократу. Но он был убежден, что Афины, так сильно пострадавшие во время недавних несчастий, вновь обретут свое величие лишь в том случае, если в городе, испорченном воспитанием софистов, будет восстановлен прежний образ жизни и мышления. Оратор Ликон вместе с Анитом скрепили своей подписью жалобу, поданную Мелетом. Текст ее был таков: «Сократ виновен в неверии в богов, признаваемых государством, и в том, что ввел в полис новые божества. Он также виновен в совращении молодых людей. Предлагаемое наказание: смерть».

* * *

Известно, что в этот 399 год Афины только выходили из одного из самых жестоких кризисов своей истории. Тридцать лет почти непрерывных войн и революций — вторжение врага, чума, разгром флота, крушение Афинской державы, блокада, сдача, чужеземное завоевание, диктатура, остракизм, гражданская война, приведшая к сомнительной амнистии; Афины выходили из этого длительного испытания истерзанными, их энергия иссякла, и гордость великой державы, так долго заменявшая ей армию, хлеб и мужество, была унижена.

В этих обстоятельствах люди, находящиеся у власти, и Анит среди них, говорили с народом языком покаяния и труда. Они призывали его отказаться от политического честолюбия и путем самоотверженной работы восстановить ущерб, нанесенный экономической и финансовой катастрофой, восстановить сельское хозяйство, насадить виноградники и оливковые сады, оснастить новые суда, спуститься в рудники, оживить торговлю и промышленность. Отныне — долой людей умствующих, погруженных в абстрактные материи, довольно дискуссий о пустяках! Рассуждения — роскошь. Сперва — производство материальных благ.

Тем временем Сократ, в сопровождении кучки праздных людей, продолжает публично рассуждать о высшем благе, критиковать общепринятые взгляды и мнения, призывать своих сограждан не заботиться ни о чем, кроме своей души. Он говорит:

«Ведь я только и делаю, что хожу и убеждаю каждого из вас, молодого и старого, заботиться раньше и сильнее не о телах ваших или о деньгах, но о душе, чтобы она была как можно лучше, говоря вам: не от денег рождается доблесть, а от доблести бывают у людей и деньги и все прочие блага, как в частной жизни, так и в общественной».

(Платон. Апология Сократа, кл. 17, перевод М. С. Соловьева)

Может быть, он и был прав на своем странном языке интеллигента, но про его речи идеолога можно по меньшей мере сказать, что они не давали народу хлеба и не побуждали народ, подчиняясь власти, отдавать все силы на службу стране. Именно так и рассуждали Анит и правители.

Народное чувство пошло еще дальше. Оно не замедлило искать причинную связь между проповедями Сократа и бедствиями родины. И в первую очередь такую связь: поражение Афин было карой богов, разгневанных безбожными исследованиями философов, так же как победа Спарты была наградой за соблюдение ею традиций предков. Нашлась и более непосредственная связь. Двое из близких к Сократу людей оказались злыми гениями бедствующего города. Не был ли одним из любимцев философа несчастный Алкивиад, осквернитель статуй Гермеса, кощунственно пародировавший дома вместе с друзьями мистерии? Алкивиад, вовлекший Афины

своими заманчивыми обещаниями в бедственную Сицилийскую кампанию, а потом перебежавший к врагу и употребивший все свои способности на то, чтобы совместно со Спартой и Персией погубить свою родину? Другим видным политическим деятелем, воспитанным Сократом, был атеист Критий, автор трагедии, герой которой нагло проповедовал, что боги — всего-навсего полезный обман, он же вожак той кровожадной банды диктаторов, которая пришла к власти с помощью иноземцев и чьи стражи отправили в изгнание или предали смерти тысячи благонамеренных граждан. Об этих двоих людях можно было сказать: «Их учителем был Сократ». Политиканам было нетрудно — независимо от того, верили они в то, что учитель отвечает за ошибки своих учеников, или нет, — им было нетрудно воспользоваться этими двумя именами, чтобы возбудить против философа народный гнев и сделать из него козла отпущения, чья смерть должна была искупить все старые грехи Афин.

Если бедствия города в какой-то мере и объясняют осуждение Сократа, то нельзя не напомнить, что обвинение в безбожии не было чем-то новым в Афинах и что еще до всяких бедствий было по меньшей мере три случая, когда за это привлекали к суду: так было с Анаксагором, Протагором и Диагором Мелосским. Вообще же в Афинах господствовала терпимость. В просвещенном городе V века до н. э. самые смелые взгляды относительно богов или государства можно было высказывать совершенно свободно в любых формах, например в театре, и никому не приходило в голову копаться в арсенале старых законов предшествующих веков, чтобы извлечь оттуда те, которые защищали богов полиса от нечестивцев. Мы имеем ряд доказательств этой чрезвычайной свободы мнений, которой Афины кичились перед другими городами Греции. Остережемся же превратить Афины из-за дела Сократа в место, где будто бы процветала некая фанатическая инквизиция. Надо сказать вот что: в этой атмосфере счастливой свободы политикам случалось, из соображений исключительно политических, пользоваться обвинением в безбожии, чтобы принудить к молчаниючеловека, речи которого были, по их мнению, в данной обстановке опасны для общины. Принудить к молчанию, не более. К этим процессам прибегали как к угрозе, причем допускалось, чтобы обвиняемый от нее уклонился посредством сговора с обвинителем, обещания прекратить выступления или, наконец, изгнания.

Очень важно отметить, что, хотя имели место процессы против философов помимо сократовского, смертный приговор был приведен в исполнение только в отношении Сократа. Почему? Отчасти из-за бедствий, о которых мы говорили, заставивших афинян на время отказаться от своего либерализма, но отчасти и главным образом потому, что Сократ не захотел уклониться от удара, и потому, что во время судебного разбирательства он сделал многое, чтобы увеличить гнев народа против себя. В конечном счете представляется, что Сократ гораздо настойчивее добивался своей собственной смерти, чем его обвинители.

Мы тут касаемся самого глубокого смысла этой смерти. И вместе с тем — самого странного. Сократ еще раз открывает нам свое загадочное лицо и хранит свою тайну. Состояние источников не позволяет нам сказать, во всяком случае с уверенностью, почему он захотел умереть, если он этого захотел. Да и имеем ли мы право пытаться проникнуть в тайну, которую он не открыл даже близким? Мы едва вправе предполагать, что философ хотел своей смерти, чтобы она служила фактическим свидетельством той правды, которую он до этого проповедовал. Во всяком случае, его проповедь находит свое завершение именно в этой смерти, и именно благодаря ей Сократ близок нам и теперь.

* * *

Начатое дело подлежало разбирательству в одной из палат суда гелиастов. Эта палата насчитывала пятьсот одного судью, избранных по жребию среди граждан. Они принадлежали ко всем классам общества. Что бы ни говорили, моряков было не больше, чем мелких горожан. Этот трибунал-толкучка заседал на площади. За оградой теснилась толпа совершенно так же, как на театральном представлении… Служители суда с трудом удерживали толпу от возгласов. Сами судьи вели себя, как в театре. Случалось, что и они то осмеивали обвиняемого, то проливали слезы над его участью.