Греческое сокровище
Шрифт:
— Мама, — глубоко вздохнула Софья, — что конкретно ты хотела мне сказать?
— Твой господин Шлиман не выполнил ни одного своего обещания. Мы приняли его с открытой душой, а он плюнул в нее.
— Господи, — побледнела Софья, — кажется, у меня в животе опять все сжимается, как в Париже.
— У одних болит живот, у других — сердце. У меня, например, сердце.
К обеду Георгиос, Спирос и Александрос пришли вместе.
Обед в этот день был скромный и быстрый, от обычного послеобеденного сна все уклонились и приступили к Софье с претензиями, которые она уже не имела сил отражать: утренняя сцена с матерью
Самое серьезное обвинение было то, что накануне венчания Шлиман обещал семье бриллиантовое ожерелье стоимостью 150 ООО французских франков в качестве свадебного подарка. За точность этого договорного пункта мадам Виктория ручалась головой. Не так решительно, но с той же уверенностью отец объявил, что Генри обещал ему сорок тысяч франков на переоборудование лавки и закупки импортных товаров. Мариго призналась, что ей были обещаны двадцать тысяч франков в приданое.
— Впервые слышу об этом! — простонала Софья. — Почему вы мне раньше не сказали?
— Берегли твои чувства, — ответил отец. — Завтрашнюю невесту грех обижать денежными разговорами.
Она надолго замолчала. Внутри нее все сжалось. Громко тикали часы. Когда она подняла на всех свои карие глаза, они пылали гневным огнем.
— Мама, Генри сам обещал тебе это ожерелье?
— Не мне.
— Тогда кому же?
— Дяде Вимпосу.
Она зажмурилась, как от боли.
— Папа, а эти деньги на лавку, кому он их обещал?
— Тоже дяде Вимпосу.
— Мариго, когда мы ездили в Авлиду, ты ни слова не сказала о приданом. Когда он тебе его обещал?
— Он обещал это епископу Вимпосу.
Софья повернулась к Сииросу. Тот поджал губы и отвернулся.
— Дядя Вимпос не станет лгать. Он священник. Мама, мне сейчас так же плохо, как тебе. Мне много хуже, чем в самые плохие дни в Париже. — И, помолчав, добавила: — Остается одно: напомнить моему мужу его обещания и потребовать, чтобы он держал свое слово. Папа, я напишу, чтобы он зашел за тобой в лавку к вечеру и приехал сюда, что это очень важно.
Генри выглядел встревоженным, когда вечером вошел в светлую гостиную.
— У тебя все в порядке, дорогая? Какая-то очень страшная записка. Как ты себя чувствуешь?
— Плохо, — ответила она, отстраняясь, — хуже некуда.
— Да в чем дело? Утром у тебя все было прекрасно.
— Родные рассказали, что перед свадьбой ты надавал кучу обещаний и даже не подумал их выполнить.
Генри побледнел и как-то съежился, отчего показался ей точно таким, каким она увидела его впервые в саду, в канун дня
святого Мелетия.
— Какие обещания я не выполнил? Не помню никаких
обещаний.
— Наш кузен, епископ Вимпос, — подала голос мадам Виктория, — говорил, что вы подарите нам или вашей жене бриллиантовое колье.
Софья видела, как он не может определить свое отношение к услышанному, и он выплеснул все чувства разом, когда резким, как удар хлыста, голосом вспорол тишину:
— Глубокочтимая теща, епископ — человек замечательной души и честности. Я убежден, что вы его неверно поняли, тем более что я в каждом письме настоятельно просил его никому не говорить, что я богат. Мой глубокоуважаемый тесть, — повернулся он к Георгиосу Энгастроменосу, — если это правда, что епископ сделал вам от моего имени подобное обещание, и даже если это неправда, в любом случае
— Бриллианты — это ваше с Софьей дело, — нетерпеливо перебил его Александрос—А как быть с деньгами на мануфактуру?
— Я ничего не обещал.
— И приданое для Мариго не обещали? — взорвалась пунцовая от негодования мадам Виктория.
— Я тебе это обещал? — спросил он девушку.
— Дядя Вимпос сказал, что да.
«Какой кошмар, — страдала Софья, — какая ужасная сцена».
И тут появляется новое действующее лицо: тетушка Лам-бриду. У нее был своего рода нюх на скандалы: так комар издалека чует кровь. С ее приходом семейство получило свежую ударную силу. Оказывается, Генри Шлиман обманул всех кругом. Он скупой человек, тратится только на самое необходимое. Он отказал в содержании своей первой жене, не посчитался даже с нуждами детей. Он запретил Софье думать о родителях, выполнять свой дочерний долг…
К этому времени у Софьи голова шла кругом, все это было так омерзительно. Невидящими глазами взглянув в сторону мужа, она хрипло проговорила:
— Я не хочу оставаться с таким человеком. От ее слов Генри задохнулся, как в петле.
— Тебя никто не будет заставлять. Я дам развод и хорошо обеспечу тебя, чтобы ты могла найти себе мужа-грека—такого же ребенка. Интересно, — процедил он в сторону тетушки Ламбриду, — где вы наслушались этих гадостей обо мне? Уж не от господина ли Вретоса, греческого консула в Ливорно? Он поверенный моей первой жены. Когда мы с Софьей в медовый месяц навестили его, он всячески выказывал нам свое расположение. Теперь, выходит, его отношение к нам переменилось? Он никогда не был в Петербурге, он в глаза не видал мою первую жену, а берется сплетничать, что всему бедой мой невозможный характер!
Он повернулся к Софье.
— Ты же знаешь, что это все клевета, — укоризненно бросил он. — Не знаю, кто еще так обожал свою жену, как я. Если ты не хочешь жить с «таким человеком», значит, виноват я сам, не надо было жениться на маленькой девочке. И все равно ты не должна была допускать, чтобы меня на людях смешивали с грязью.
Софья молчала, с обеих сторон стиснутая участливой родней. В голове у нее все перемешалось. Генри направился к выходу, и, поняв, что дело зашло далеко, за ним устремилась мадам Виктория.
— Генри, дорогой, не надо так уходить, мы сейчас во всем разберемся.
Безоблачная натура Георгиоса Энгастроменоса восторжествовала, и он простер к Генри руку:
— Доктор Генри! Даже лютый мой враг не дал бы мне испить такого яду, каким вы меня угостили! Я продал свою Софью, как какую-то куклу! Чтобы грек, в минуту народного возрождения заклавпгий себя на алтарь свободы и равенства, мог хотя бы помыслить о столь чудовищном преступлении! Как вы могли подумать, что родители и родственники вашей жены станут омрачать ваше семейное счастье? Мы не чинили ни малейших препятствий вашему счастью с Софьей. Я никогда не хотел этих бриллиантов, мне и мысль такая не приходила. Я велел Софье выбросить из головы наши неприятности и думать только о собственном доме, о его благоденствии и процветании. Я говорил, что ее счастье—в любви и преданности вам…