Грех и другие рассказы
Шрифт:
В доме, несмотря на поздний час, никого не было.
Женщина оказалась далеко не молодой, но статью смотрелась как сорокалетняя: прямая спина и высокая шея выдавали сильный характер.
— Садитесь за стол, — сказала она. — Сейчас чаю скипячу. Хозяина позову, он определит, где вам спать.
— А как деревня ваша называется? — спросил братик, гладя крепкую клеенку в стершихся цветах.
— А мы без прозвания живем, кому нас называть, — ответила женщина и выставила чашки.
К чаю —
Пришедший вскоре хозяин оказался приветливым стариком, тоже высоким, с костистыми руками — он сжал нам ладони, и я подивился, сколько в нем силы, еще, пожалуй, больше, чем во мне.
— Как же вы потерялись? — спросил он.
Тоже налил себе чаю и, к моему удивлению, выпил его, горячий, совсем не по-стариковски и вообще както не по-человечески — в несколько глотков, как воду.
— Скоротать путь хотели, — ответил братик. — Со станции пошли, и... — здесь он развел руками — мол, понятно все, что говорить.
— Ну, скоротаете ночку у нас, — кивнул дед. — А утром пойдете. Я путь укажу, доберетесь.
Мы допили чай и съели по бутерброду. Я жадно поглядывал на хлеб, но взять еще не решался.
— Большая у вас деревня? — спросил братик. — А то не видно в темноте.
— А тридцать домов, — ответил дед; раскрыл себе леденец в бумажной обертке и съел с удовольствием.
— Вы так налегке и шли? — осмотрел он нас. — Ни сумок, ничего?
— Ну, — сказал братик и внимательно посмотрел на старика.
— Пойдемте, уложу вас, — встал тот, двинул стулом, и я тоже отчего-то вскочил, громыхнув табуретом. Братик допил чай и чашку эдак еще потряс, разглядывая ее донце.
Нас определили то ли в сарайку, то ли в пристройку к дому, в темноте мы и не разобрались особенно. Половицы не скрипят, лежанки деревянные, подушки войлочные, окон нет. Дед посветил нам фонарем, указал, куда кому лечь, и вышел, бесшумно закрыв дверь.
— Отец, а света нет тут? — выглянул ему вослед братик.
— А чего свет? Темноты, что ли, боишься? — раздался чуть насмешливый стариковский голос на улице; я тем временем уже улегся и ноги блаженно протянул.
— Ложитесь да спите. Перегорела лампа. Скоро и так рассветет.
Братик вернулся, поводил руками по стене, ничего не нашел. Зажег спичку, осмотрелся: я увидел его желтое недовольное лицо.
— Ты чего? — спросил я. — Давай уже ложись. Как чудесно, братик, что мы не в лесу.
Братик молча лег и мне ничего не ответил.
Я прислушивался к его молчанию и поначалу не мог заснуть: было отчетливо слышно, что он не спит.
Сознание все-таки мутилось... и много черных сучьев со всех сторон выламывали себе хрусткие суставы...
— Здесь пахнет как на бойне, — внятно произнес братик и тем разбудил
— Я работал на бойне, я помню, — сказал он тихо и вдруг сел на лежанке. — Вставай, ты.
— Не понял, — ответил я ошарашенно.
— Вставай, пошли. Я вспомнил. Немедленно.
Голос у братика почти звенел, хотя говорил он шепотом. Если б я был пьяный — протрезвел бы от такого шепотка.
Я поднялся с лежанки, отчего-то решив, что мне снится страшный сон. Потрогал себя за колено. Колено не спало.
Братик открыл дверь, и в нашу почивальню, как рыбы, хлынули обильные звезды. Выходя на улицу, мне чуть ли не переступать через них пришлось.
— Быстрей! — одними губами сказал братик, но я его внятно услышал. Внутри у меня все неизвестно отчего затрепетало, словно сердце мое вырезали из холодца.
Собака звякнула цепью.
Мы перебежали дорогу и уселись на корточках в посадке.
— Ты в своем уме, братик? — спросил я со слабой надеждой.
— Заткнись, — ответил он. — Побежали.
Мы сделали рывок вдоль дороги, мимо черных, насупленных, мрачно пахнущих домов. Луна помогала нам, но за воротами нескольких соседних дворов сразу истерично забились собаки, и мы сели в траву, ухватившись руками за землю, озираясь по сторонам.
— Куда мы бежим? — спросил я опять.
— У него лодка стояла возле сарая. Тут река должна быть где-то. Мы к реке бежим. Ты же хотел в песке поваляться. Там и поваляешься.
Я не успел ничего ответить, как братик мелькнул в темноте и — пропал, только топот его слышен был.
Мне примнилось, что где-то неподалеку отвязывают пса: цепь громыхала и зверь взвизгивал. Я заспешил следом.
У реки братик, за которым я мчал след в след, остановился, подождал меня, махнул рукой, чтоб я не раздумывал, и рухнул в воду. Осмотревшись и не придумав ничего иного, я тоже шагнул вслед за ним.
Вода была теплой и тяжелой.
Плыть в одежде оказалось муторно и страшно, но через две минуты мы уже выползли на другой берег.
— Идем, не хера сидеть! — сказал братик, и мы снова вошли в лес, отекающие, сипло дышащие безумцы.
Непрестанно царапаясь и спотыкаясь, брели в густой черноте, когда услышали, как на том берегу лает собака. Хриплый голос ее метался вдоль берега, и раздавался шум воды — она то врывалась в воду, то возвращалась обратно.
Через час начало светать. Мы наконец остановились и долго вслушивались. На разные голоса защебетали птицы, и для меня это было знаком, что жизнь еще продолжается, что полоумие минувшей ночи не вечно.