Грех
Шрифт:
На бочку, под которую кладут заключенного, садится охранник;
заключенного с высоты нескольких этажей бросают в воду;
он приказывал класть заключенных на вымазанные смолой бочки и бил железным прутом или резиновым шлангом…
Занавес у входа раздвинулся, на арену выбежала, катя перед собой бочку, девушка в белом трико, поставила бочку рядом с моим столиком, поклонилась и, приплясывая, убежала.
Он также велел женщинам перегибаться через стол или скамейку и бил хлыстом по гениталиям…
Раздался хлопок бича, и на арену выскочила группа дрессированных собачек, в зале засвистели, собачонки стали
Кто-то пронзительно кричал: «Бис, бис», я кланялся и благодарил за овацию.
Наклонил голову слишком низко, и с меня слетел парик.
Я стоял один в огромном пустом зале. На мне был обыкновенный мешок, голова и лицо присыпаны пеплом. Грязной рукой я тер глаза. В тишине громко прозвучал противный писклявый женский голос:
— Намусорил-то как, — передо мной на паркетном полу стояла старуха с морщинистым лицом и жирными волосами и враждебно смотрела на меня маленькими глазками, — напаскудил и еще зенки вылупил, и чего пялится? У детей все было чистехонько, а этот натаскал грязи, чисто было, как во дворце, а этот намусорил. Поглядите на него, мученик нашелся, пузыри носом пускает, глупый грязный старик. — Женщина подбирала с паркета нечистоты и бросала в мусорное ведро, потом, выпрямившись, подбоченилась и засмеялась беззубым ртом, глаза у нее были закрыты. — Они ж все время спали, ребятки эти, а он нес свою ахинею, а они, голубки, спали, — она приоткрыла глаза, — эка рожу себе размалевал, это ж надо, ну чисто клоун в цирке, глянь, что ты с собою сделал… — Тут я увидел себя… на мне был черный пиджак в широкую белую полоску и кальсоны с генеральскими лампасами, и лицо у меня было как у клоуна: длинное, с огромным носом. — И пошто мусорил, от болтовни твоей с души воротит, мучили тебя — ну и что?.. а знаешь, что со мной делали? показать тебе мое тело? — Она долго на меня смотрела. — Вот что со мною делали, — сказала, — ты мне про человеческое говно не рассказывай, свою порцию схавал, и ладно, а других нечего травить, ни Бога на этих паскудников нет, ни полиции. — Она снова нагнулась и принялась собирать нечистоты. Я глядел на ее необъятную задницу в черном блестящем платье.
— Дети эти бессердечные, каменные какие-то.
— Все одно получше тебя, старый пердун.
— Ну уж извините, я бывший лагерник, солдат, партизан, комедиант, пожарный, казак, пугало огородное… это моя священная обязанность.
— Обязанность! Носишься со своими мучениями, паяц.
— Кто из них вырастет?
— Вырастет, вырастет… а из нас что выросло?
И чего ты к ним лезешь с этими виселицами?
— Мученичество!
— Тьфу, — старуха сплюнула, — и пошто никто не наплюет в твою мученическую рожу?
— А ты плюешь на кровь мучеников, да? Сама небось гестаповская подстилка.
Женщина подошла ко мне, раскинула руки, обняла за шею. Прижималась все крепче.
Проводник осветил фонариком купе. На скамейке лежал пассажир, укрытый с головой пальто, под ногами подстелена аккуратно сложенная газета. Проводник деликатно тронул спящего за плечо:
— Попрошу билетик…
— Добрый вечер… что… а… билетик. — Пассажир сел. Потер рукою лицо.
— Ну и спите вы, —
— Да, да, — рассмеялся мужчина, — как новорожденный… далеко еще?
— Всего пятнадцать минут, как отъехали, — засмеялся проводник. — Крепкий у вас сон. — Он присел на скамейку напротив. — У меня сигареты кончились. — Он стал рыться в карманах, вытащил пустую пачку, заглянул в нее. — Кончились, — подтвердил.
— Я не курю, — сказал пассажир.
— И правильно делаете!
Они посидели молча, глядя друг на друга. Потом пассажир протер ладонью оконное стекло и стал всматриваться в темноту.
В городе царило предпраздничное оживление. На обратном пути с работы я зашел на площадь, где продавали елки. Елочки и пихты стояли у ограждения или лежали прямо на земле. В воздухе висел дым, летала сажа. По улице беспрерывно проезжали грузовики, торопливо шагали прохожие. А здесь, на площади, словно зазеленела роща. Разве что деревца срублены и свалены в кучу. Со сломанными ветками. Между ними сновали люди. Останавливались, брали елочки в руки, вертели так и сяк и снова кидали на землю. Какая-то дама в меховой шляпе хватала деревце, встряхивала, потом бросала. Стоящая рядом с ней женщина подняла одну из брошенных елок.
— Я уже отобрала это дерево, — сказала дама в меховой шляпе.
— Как бы не так! Вы же его бросили, вот я и возьму.
— Ничего вы не возьмете, елка моя.
— Это еще почему? Сами бросили, а теперь говорите «моя».
— Потому что! А ну-ка, отдавайте!
Но та уже идет с деревцем к воротам.
— Немедленно отдайте мою елку. Видишь, Войтусь, — обращается первая к мальчику в очках и лыжной шапочке, — тетя хочет украсть у тебя елочку! Прямо психованная!
— Это я психованная? А ты-то кто?!
— Только не «ты», только не «ты», не смей мне тыкать!
— А ты не командуй — кончилось ваше время!
Женщины с двух сторон хватаются за елку, тянут каждая к себе. Мальчик говорит тихонько:
— Бабушка, здесь столько елок… — На его лице испуг.
Люди бросают свои деревца, обступают орущих женщин. Мужчина рядом со мной рассмеялся и махнул рукой.
— Не тратьте зря время, — обратился он ко мне. — Будьте любезны, подержите мою елочку, я на нее погляжу, а потом подержу вашу. — Он всучил мне большую разлапистую елку, я ее держал, а мужчина ходил вокруг. Приближался, отступал, трогал веточки. — Это ж надо, — сказал, — ну что за бабы. Погодите-ка, повернитесь боком… — Я послушно поворачивался с елкой в руках, а женщины между тем стали вырывать деревце друг у дружки. Обзываясь при этом — чем дальше, тем обиднее.
Продавец уговаривал их, разводя руками:
— Люди, бабоньки мои милые, поглядите, какой богатый ассортимент, выбирай любую, ну чего вы сцепились, что за народ пошел!
Мальчик заплакал:
— Бабушка, — повторял он жалобным голосом, — бабушка!
Женщина в меховой шляпе бросилась к мальчику.
— Ах ты хамка, мальчонку мне насмерть перепугала! Постыдилась бы ребенка, он весь синий, еще, не дай Бог, расхворается!
Голоса женщин слились в дикий вой: «Где милиция, забирай свою елку, засунь себе в задницу, хамство какое, милиция! У ребенка судороги! он только что перенес воспаление легких! посинел весь!»