Грехи отцов отпустят дети
Шрифт:
Сначала Машка его с дагестанцем свела, который свой ресторан на Пролетарке открывал. Тот заказал (говоря сегодняшним языком) дизайн-проект. Тогда это называлось «помоги мне здесь все оформить».
– Пусть тут по стенам, – обрисовывал ему техзадание Мансур, – голые женщины раздеваются…
– Как же они могут раздеваться, если они голые?
– Ты тут мне не умничай, давай маши кисточкой.
И Николай оформил ресторан Мансура. А потом еще ему и подмосковный особняк.
И получил в результате толстую долларовую «котлету» – расчеты тогда, в начальных девяностых, велись, разумеется, черным налом да в СКВ.
Для вновь
Ректор частного вуза заказал ему портреты своей жены и дочери, а потом и самого себя.
И пошло-поехало. Буквально в каких-то три года, от расстрела Белого дома до вторых перевыборов Ельцина, с девяносто третьего по девяносто шестой, Кирсанов-внук сильно приподнялся. А потом еще на предвыборной кампании «Голосуй или проиграешь» заработал – и на плакатах, и на оформлении гастролей. Тогда на выборах платили, вообще бабки не считая – таскали, как известно, коробками из-под ксерокса.
А потом и родная матерь из Америки подтянулась на подмогу – у нее как раз очередной период просветления наступил. Стала за океаном полотна сына впаривать, выставку ему в Нью-Йорке устроила.
Короче, удалось и новую квартиру в Архитектурном переулке роскошно обставить, техникой «Миле» и итальянской мебелью, и «Мерседесы» себе и Машке прикупить, и в круиз на Карибы отправиться.
В тот период и любимый сыночек Аркаша родился, и (после смерти сначала бабки, а после и деда) стали они с братом Павлом Петровичем особняк в подмосковном Хаупе, на Рублевке, обустраивать.
Потом-то, в нулевых годах, Николай Петрович на чистом искусстве сосредоточился. Потекли заказы – когда на портреты сильных мира сего, когда на оформление загородных домов и столичных квартир. Один нувориш, к примеру, восемь деревенских пейзажей заказал – изображения в разное время года и разное время суток одной и той же своей родной деревеньки, по которой люто ностальгировал. Но начальный толчок – Кирсанов хорошо это помнил, он вообще был памятлив и на добро, и на зло – дала ему первая жена Мария.
У них с ней не то чтобы открытый брак был, но так как Николай Петрович ее не любил, то и особо не ревновал. Старался просто не задаваться вопросом, гнал от себя мысли – а какие, например, отношения связывают Марию и того Мансура, что его самым первым заказчиком стал? С чего вдруг кавказец так к нему благоволил и даже без торговли гонорар отсыпал? А ведь случались (наверняка, если задуматься) в жизни супруги и другие: коллеги по работе, шеф-повара и всякие смазливые официанты, и прочие сильные люди из того мирка, в котором она вращалась. Он ее никогда не проверял, не выслеживал, смотрел сквозь пальцы, но звоночки, конечно, были: возвращения под утро с раскрасневшейся и довольной физиономией. Взамен и Мария в его дела не лезла, держала супруга на длинном поводке. У него случались романы, но так как никого и никогда он не любил, кобелировал из спортивного интереса, то из семьи никуда уходить не хотел, всякий раз благостно возвращался к Машкиным пирогам и заботам.
Мария как ушла в декрет Аркадия рожать, так больше в ресторан не вернулась – закрыли «Асторию» на ремонт, а потом на ее месте появилась пиццерия. Подрастив Аркашу до садика, она пошла в повара в частный дом: требовалось приходить четырежды в неделю и готовить на всю семью. Потом получила место шефа в средней руки кафе неподалеку от Третьего кольца.
Так
Они с братом завершили наконец перестройку имения. Аркадий окончил школу, и родители отправили его в Оксфорд. В городе Кирсанова ничто особо не держало, и он переехал в имение на постоянное жительство. В столицу выбирался пару раз в неделю – договариваться с заказчиками и вести занятия в вузе.
Вот там и накрыла его – впервые в жизни, как он считал, – подлинная страсть. Совсем юная, беспредельно кокетливая, умненькая и ласковая Фенечка (как все ее называли) стала подлинной музой младшего Кирсанова. Он написал несколько десятков ее портретов – в основном «ню». Встречались они тайком в мастерской или в городской квартире. Николай Петрович стал красить начавшие седеть волосы, одеваться с особой тщательностью и записался в спортзал. Он свозил Фенечку на неделю в Париж, потом прогулял ее на Мальдивы. Жене врал о срочной работе, необычных закордонных заказчиках. Мария вроде бы смотрела на его похождения сквозь пальцы.
Но потом однажды нашла в супружеской постели в квартире в Архитектурном переулке длинный черный волос. Обнаружила в мастерской обнаженные портреты одной и той же особы – надо было быть совсем слепой, чтобы не заметить, с каким жаром тела они написаны. Однако устраивать скандал Мария не стала. Лишь заметила с заботливостью (может быть, и мнимой):
– Смотри, Кирсанов, – она всегда называла супруга по фамилии, – ты побереги себя. Молоденькие – они до добра не доводят. Будешь в постели перенапрягаться – а ты с ней явно перенапрягаешься, на новенького-то, – хватит тебя инфаркт или инсульт. Не мальчик уже, пятый десяток пошел. Я тебя в коляске, мычащего, вывозить на прогулку не буду, судно за тобой выносить не стану. Пусть она ухаживает – сможет? Будет ли? Ты об этом подумай, Кирсанов.
Однако увещевания Марии – хоть они и задели его – Николай Петрович пропустил мимо ушей. Никому никогда не хочется думать о плохом, все всегда надеются на лучшее. А потом, как всякому влюбленному, ему казалось: там, где она, – только свет, веселье, радость. С ней хотелось быть каждую минуту. Мария же стала безумно раздражать. В ней нервировало все: резкие звуки голоса, тонкие невзрачные волосы, лишний вес, шаркающая походка, манера говорить по телефону, одеваться – довольно безвкусно, объективно говоря. И однажды он бухнул супруге: «Нам надо развестись».
Против ожидания, она не стала цепляться или уговаривать. «Считаешь, надо – давай разведемся». Однако когда дело коснулось раздела совместно нажитого имущества, Мария торговалась за каждый предмет интерьера, за каждый квадратный метр. В итоге сговорились, что ей отходит и вся квартира в Архитектурном переулке, и мастерская Кирсанова, оставшаяся еще от деда. Сам Николай Петрович, лишившийся обиталища в Москве, перебрался на постоянное местожительство в имение, в Хауп, к брату. Вместе с ним в деревне поселилась и Фенечка.