Грехи & погрешности
Шрифт:
Из кармана запиликало. Телефон. Евгень Ваныч? Ну, слава Богу!
– Нина Витальевна Варламова? – голос, говоривший в микрофон казариновского аппарата был не знаком.
– Да. Кто это? Вы звоните с теле… – Нина не договорила.
Её перебили:
– Доктор Жуков, кардиология. Нина Витальевна, соболезную, но профессор Казаринов несколько минут назад скончался.
– Что?
– Евгений Иванович умер, Нина Витальевна. Вы… вы меня слушаете? Он…
Надо…
Надо взять себя в руки. Закрой глаза и дыши. Глубоко. Выдыхай. Меееедленно.
Раз – два-а… Раз – два-а…
– Нина Витальевна,
– Да. Извините, пожалуйста. Просто…
– Понимаю. Вы… вы сейчас в состоянии говорить? Или, может, созвонимся попозже?
– Я в состоянии, – Варламова старалась говорить спокойно. Пока получалось. – Но почему вы звоните мне?
– Такая штука… – доктор сделал небольшую паузу. – Такая, понимаете… В общем, Нина Витальевна, Казаринов попросил… Профессор перед смертью ненадолго пришёл в себя и единственное, что он попросил, это позвонить вам и передать… Вы меня слушаете?
– Да, да, я вас внимательно слушаю. Что он просил передать? Доктор?
– Секундочку… Он сказал дословно: «Патч не имеет к этому отношения. Это сделал я. А компьютер дал сбой. Записи нет»… Нина Витальевна, вы что-нибудь поняли?
Взгляд остановился на стакане с остывшим чаем. На том самом, что засоня практикантка принесла профессору ранним утром. Теперь ему – чёртову чаю – один путь. В канализацию…
«…а компьютер дал сбой. Записи нет…»
Один? Один путь? Э, братцы! Мы ещё повою…
– Нина Витальевна! Алло!
Ох, зараза! Врач же на линии.
– Нина Ви…
– Да, доктор. Простите, мысли… Я всё прекрасно поняла… Всё. Спасибо вам. Родственникам мы сами сообщим. Вы только, если кто-нибудь спросит, подтвердите, пожалуйста, последние слова профессора. Хорошо?
– Естественно, Нина Витальевна. Если вы разрешаете. А то этика, понимаете ли…
Патч открыл не сразу. Минут через пять. И только тогда, когда Варламова перестала стучать, назвалась и попросила: «Патч, это я, Нина. Открой, пожалуйста. Ну, Патч!»
Он стоял перед дверью с опущенной головой. Весь в крови. В разорванных, потерявших привычные цвета, фланелевых штанах. Одной рукой держался за бок. Так, словно у него переломаны рёбра. В другой, опущенной и подрагивающей с частотой нервных импульсов, сжимал измятый альбом. Нина заметила, что тот раскрыт на страничке с… её портретом?
Да. Нет сомнений. Именно с её.
– Пойдём-ка, дружочек, в другую комнату. Тебя надо осмотреть… а здесь прибраться. Пойдём?
Патч поднял голову и пристально посмотрел Варламовой в глаза. Потом протянул ей альбом, и, когда Нина взяла, кивнул. В сторону мёртвого Джумбо, лежащего возле бассейна с сервировочным ножом в глазнице, она старалась не смотреть…
* * *
Несмотря на субботу, Гуманиториум кишит народом. Приехали, кажется, все.
Ещё бы!
В то, что умер профессор Казаринов, убив перед собственной смертью одного из своих питомцев – Джумбо – верится с трудом. Даже если Евгений Иванович и впал в какой-то дичайший приступ неконтролируемой ярости, чего с ним никогда не случалось, то вонзить нож не в сердце, не в шею, не в живот… Впрочем, документально подтвердить или опровергнуть факт теперь всё равно практически невозможно. Какой-то
Все суетятся, бегают туда-сюда, создавая броуновское движение тел в белых халатах.
Одна только Нина сидит за дежурным столом возле входа, покачивает на трапеции довольного Мичурина, что-то ему говорит. Какую-то ерунду. Вот, послушайте:
– Эх, Мича… Сейчас бы курнуть. После всего-то, а? Жаль, давно бросила. Вон, даже спички какой-то садюга оставил, – на столе возле альбома с её портретом работы мастера Патча лежит пошарканный коробок. – Они издеваются, да? Про сигаретку-то забыли… И стрельнуть не у кого. Вот ведь зараза, нынче все некурящие… Слушай, Мичурин! А у тебя, случаем, нет? Сигареты?
– Вар-вар-лам, – отвечает умный скворец и вдруг, шумно расправив крылья, взлетает к самому потолку. Оттуда планирует на шкаф, шуршит чем-то, должно быть, роется клювом в припрятанных «сокровищах». Наконец, появляется на краю с зажатой в зубах… Тьфу ты! В клюве… Конечно же, в клюве! Ну, какие у птиц зубы?!
Мятая цигарка, принесённая Нине умницей Мичуриным, лежит на столе рядом с коробком. Но желание курить пропало.
Хочется домой. На машине. Пешком дико холодно. Минус тридцать.
Хочется домой. Очень. С Лёшкой и с Патчем.
Которые, слава Богу, есть.
Да. Есть.
И с Евгень Ванычем.
Которого, к сожалению, уже нет.
Нет…
Такой вот гуманиториум.
Наледь
(из дневника реаниматолога)
8 июля
Мысли, мысли, мысли… Они постоянно роятся в моей голове, вызывая чувства и эмоции, окрашиваясь попеременно то в светлые тона, то в тёмные, играют оттенками и нюансами, лучатся светом, погружают во мрак. Или летят неизвестно куда, только дай слабину, доставь им ничтожный шанс обрести волю…
Ох уж мне эти стереотипы.
Ну почему, скажите, если кто грубо сквернословит, он обязательно «матерится, как сапожник»? Вы речь… ну, например, кровельщиков слышали? Или грузчиков? Или тех же менеджеров в курилке? Отчего, если зол человек, то непременно «как собака», а хитёр «как лиса»? Дома у меня живёт милейшее и совершенно бесхитростное четвероногое создание обычной для улиц породы «полутакс». По имени Лисицын. Нет, ясное дело, не по имени, конечно, а по кличке. Хоть раз бы на кого, собака, рыкнул или недобро тявкнул. У самого зла порой не хватает, когда вижу, как мой Лисицын облизывает физиономию моей же тёще, старухе склочной и зловредной. И за что, спрашивается? За колбасу? За косточку? В том-то всё и дело, что не за лакомства свои собачьи, не за гастрономические радости, а просто так, от искренней своей любви ко всему живому. Сволочь ласковая!