Гремите, колокола!
Шрифт:
— У Сошниковых по-старому?
— Дарья и на зиму осталась на таборе в степи. Кухарит.
— И Кольцов ей по-прежнему письма шлет?
— Каждый день.
— Если бы она уехала к нему на целину, то, может быть, и Любава…
Под его удивленным взглядом она не договорила, но он и так уже понял, что она хотела сказать… А он все еще считал ее ребенком. Ему и самому отсюда иной начинает казаться знакомая хуторская жизнь. Все как-то сгущается и в то же время окутывается призрачной дымкой. Ярче синеет лед посредине Дона, где ветром сдуло снег, и багровеют
— Махора, конечно, опять осталась на зиму без дров?
Он еще находился под впечатлением последнего разговора с Махорой перед самым его отъездом в Москву, когда она пришла к нему жаловаться, что замерзает в своей полураскрытой хате, и теперь сердито ответил:
— Не по чьей-нибудь, а по собственной вине. И по своей же пьяной глупости ей теперь нечем даже заправить борщ. Все сало кусок по куску променяла на вино.
Наташа вскользь поинтересовалась:
— А кто же, такой добрый, связывается с ней?
— Демин.
— Ну и как же, выписали ей дрова?
— Ты же знаешь, что в совхозе и так уже надо мной смеются, называют ее корешом, и я направил ее к Митрофану Ивановичу. Он — директор.
При этом имени Наташа с уверенностью улыбнулась:
— Ну, а дед Митроша, конечно, наорал на нее, даже, может, пристукнул по столу кулаком и… приказал выписать дрова. Так?
— Так.
Ямочки от улыбки на щеках у нее стали еще глубже.
— Он только на словах грозный. Он и мне без тебя разрешал с дедом Муравлем табун пасти.
Прямо рядом с номером лифт выплюнул новую партию пассажиров на этаже. И за другой стенкой уже бурно шумел камыш в застольной компании друзей и подруг. Дребезжали стекла в большом окне под напором предвечерней Москвы, и морозная роспись на них уже заиграла красными и зелеными лепестками.
— А про маму ты так и забыла спросить.
Тут же ему пришлось и пожалеть о своих словах. Только что такое оживленное лицо ее сразу же некрасиво сморщилось, как бывало в самом раннем детстве перед ее безудержным плачем.
— Не забыла, не забыла, — твердила она, наклоняя лицо и пряча его в ладонях. — Я и сама знаю, что виновата перед ней…
Она и в детстве всегда рыдала так горько, что нельзя было смотреть, и всегда был только один способ успокоить ее, к которому обычно прибегал ее дед. Луговой дотронулся до ее плеча:
— Лазари, Лазари, по печке лазали, один Лазарь упал и в свой же горшок попал…
Отрывая от лица ладони, она взглянула из-под них, и сквозь гримасу опять мелькнула ее улыбка. Луговой поспешил закрепить успех:
— Ни перед кем ты, дурочка, не виновата. Ты лучше посмотри, что мама папередавала тебе. Я себе все руки оторвал.
И опять его хитрость удалась. Она бросилась к корзине, доставая банки с домашним вареньем.
— Смородиновое, абрикосовое, вишневое… Это еще при мне варили, а это уже без меня. С какой это сливы, с угловой?
— Нет, что у ворот. С угловой эта четверть
— Но и мелкие среди них есть.
— Это с того дичка, что от корня пошел. Мама их положила для вкуса на пробу.
— А мед откуда? — удивилась она. Ульев у них не было.
— Дед Забродин тебе лично передал. Увидел, как я выезжаю из ворот, и вынес банку.
Она немедленно подстерегла его улыбку:
— Ты же что-то еще хотел мне про него рассказать.
— Может быть, завтра?
— Нет, нет, сейчас.
И вот опять ему в ином свете начинает казаться отсюда то, из-за чего там, в хуторе, он даже угрожал Рублеву судом. И пожалуй, за одну только фантазию Рублева можно было простить, тем более что у него только что прибавилась семья еще на одну — десятую по счету — дочь.
— На шестой день он с радости и с горя выпил все свое вино и является вместе с одним своим раздорским дружком к деду Забродину. Это, говорит, опер из раймилиции, а я при нем как понятой для составления акта. Ну, дед Забродин, как ты знаешь, несмотря на свои партизанские усы, доверчивый как младенец. «Для какого, — спрашивает, — акта?» — «Ты, дедушка, вином торгуешь?» — «У нас в хуторе все своим вином торгуют». — «А на прошлой неделе ты одному мелиховскому трактористу три литра ладанчика продавал?» — «Я у них паспортов не спрашиваю, когда они за вином идут: мелиховские они или чьи. Может, и продавал». — «А ты знаешь, что на другой день этот самый тракторист взял да и скоропостижно умер?»
Наташа скрипнула стульцем:
— Правда, умер?
— В том-то и дело, что Рублев все это со своим дружком выдумали от начала до конца.
— Бедный старик.
— Но все же он сразу не сдался. «А при чем, говорит, я, если ему приспичило помереть?» — «А при том, дед, что теперь мы должны проверить состав твоего вина и оформить акт. Не подсыпаешь ли ты туда для крепости какого-нибудь зелья, той же махры». И при всем том глазом не моргнут.
Наташа давно уже обо всем догадалась, влагой подступающего смеха подернулись ее глаза, но и своему хорошему знакомому, деду Забродину, она сочувствует:
— Вот, должно быть, страху набрался. Если им так уж хотелось выпить, могли бы с кем-нибудь другим эту шутку сыграть. С тем же Деминым.
— Демин, как ты знаешь, сам кого угодно может надуть. Нет, они знали, к кому идти. Но они переборщили. Дед Забродин так и взбунтовался, когда они сказали ему про махру. «У меня, — кричит, — хоть и немного кустов, а наилучшее в хуторе вино. Я вам могу его тут же на месте для снятия пробы налить». Но Рублев с дружком довели этот спектакль до конца. «Нет, на месте мы не имеем права пробу снимать, мы обязательно должны вино в район отвезти и там на санэпидстанцию сдать». Но когда дед хотел налить им в бутылку, они сказали, что для производства научного анализа качества вина требуется его не меньше десяти литров. Тут уже вмешалась бабушка Забродина: «Иди, говорит, в низы и неси тот зеленый баллон». Она, бедная, еще больше напугалась.