Грешница

Шхиян Сергей

– Это, сударыня, не нам решать, а высшему начальству, – солидно откашлявшись, сказал Ломакин. – Наше дело беззаветно служить, а чины ждать по заслугам. Вы, давеча, хотели в окошечко полюбоваться, так оно ничего, немного можно. Я сам не любитель на зеленые древа и всякие поля глазеть, но других не осуждаю. Это не грех, все в природе есть Божье создание.

Чиновник, немного отодвинул штору с моей стороны кареты, так что в щель стала видна дорога, поле пшеницы и скачущий рядом с окошком кареты кирасир. Он мельком взглянул на приоткрывшуюся занавеску,

и, пришпорив лошадь, исчез впереди.

– Посмотрели? – умильным голосом, спросил Ломакин.

– Да, спасибо, – нежным голосом поблагодарила я, – было очень красиво.

– Вот и хорошо, – сказал он и, перегнувшись через меня, задернул штору. Какое-то мгновение его бедро касалось моего, и я почувствовала, что он сразу напрягся.

– Ах, какой вы, Иоаким Прокопович, милый. Я так рада, что с вами познакомилась. Когда нашим расскажу, что с самим надворным советником Ломакиным ехала в карете, никто не поверит! – порадовала я чиновника еще одним признаком славы.

– Не расскажешь, милая, – с непонятной печалью подумал Иоаким Прокопович, – жить тебе осталось день, два от силы. Уж, ладно, сегодня не трону, а потом, извини и прощай. Жалко не жалко, а служба для чиновного человека самое главное!

Я хотела сразу же обсудить новую тему о верности чиновников служебному долгу, но Ломакин отодвинулся от меня на противоположную сторону дивана. Я ласково посмотрела на него, но он нарочито крепко зажмурил глаза и сделал вид что заснул.

Мне тоже стоило подумать о своем незавидном положении, и я последовала его примеру, сделала вид что дремлю. За что меня арестовали, я пока не знала. Мне кажется, этого не знал и сам конвоир. Скорее всего, ему просто приказали найти некую женщину, арестовать и сделать так, чтобы она умерла по дороге в столицу.

Алеша когда-то мне говорил, что лучший способ понравиться, говорить, то, что собеседник хочет от тебя услышать, а прослыть умным, повторять его мысли. Это я и делала и сразу же у нас с Ломакиным установились почти человеческие отношения. Однако что делать дальше, как защитить свою жизнь я пока не знала.

– А как вас, сударыня, по-русски зовут, – вдруг спросил надворный советник.

Я назвалась, не сразу поняв вопрос. Только позже, до меня дошло, что он считает, что кроме русского у меня есть еще другое, наверное, иностранное. Это было совсем неожиданно, но давало хоть какую-то зацепку, что арест может быть как-то связан с моим происхождением.

– Знаете, сударыня, Алевтина Сергеевна, вы первая женщина с которой я могу запросто разговаривать, – сделал он неожиданное признание.

– А ваша матушка, сестры? – удивилась я. – С ними вы разве не разговаривали?

– Никак нет-с, я с раннего детства круглый сирота. Вырос в Воспитательном доме и своего завидного положения достиг трудом, послушанием и прилежанием по службе.

В воспитательные дома, рассказал Иоаким Прокопович, отдавали незаконнорожденных детей и никого их воспитанников ни под каким видом не могли сделать крепостным. Даже если воспитанник

или воспитанница женился или выходила замуж за раба, они все равно оставались свободными. Правда, из тысяч детей попавших в воспитательный дом выживали единицы.

– Когда я вырос, то благодаря знанию грамоты смог определиться на государственную службу. А дальше вы знаете, случай помог мне получить высокий чин.

– Вы знаете, Иоаким Прокопович, – выслушав его рассказ, призналась я, – у нас с вами похожие судьбы.

– О чем это вы? Неужели и вы из Воспитательного? – почти с испугом, спросил он.

– Нет, но я тоже круглая сирота. Правда, меня отдали в крестьянскую семью, и я сделалась крепостной.

– Как же так, вы ведь, кажется, дворянка? – спросил он, и выразительно посмотрел на глубокий вырез в моем платье.

– Только по мужу. Нашелся хороший человек и женился на мне. Еще совсем недавно я была простой дворовой девушкой.

Ломакина так удивил мой рассказ, что он отдернул штору со своей стороны, наверное, чтобы лучше меня рассмотреть.

– Странная штука жизнь, – задумчиво сказал он. – Двое безродных сирот едут в карете под дворянским эскортом! Среди тех медных, – он кивнул на гарцующего мимо кареты конника Кирасирского лейб-твардии Его Величества полка, – половина первейшие князья и графы.

Дальше мы разговаривали как старые знакомые. Он рассказывал историю своей жизни, я своей. Ни о десяти комнатной квартире на Мойке, ни о гнедом выезде он больше не думал. И о том, как и когда, будет меня душить, тоже. Это немного обнадеживало.

После четырех часов пути паша кавалькада остановилась на отдых на почтовой станции. Тотчас там начался большой переполох, за которым я наблюдала в оконную щель. Иоаким Прокопович меня оставил в карете одну и отправился совещаться с начальником эскорта флигель-адъютантом Татищевым, стоит ли оставаться на этой станции на ночевку.

– Станция большая, все поместимся, – сказал он, возвращаясь спустя четверть часа. – Нам с вами найдется отдельная комната.

– Как это нам? – удивилась я. – Разве мы будем спать вместе?

Уже задав вопрос, я подумала, что слова «спать вместе» звучат как-то двусмысленно. Надворный советник значения словам не придал и объяснил, что таковы правила, и он от них отступать не может.

– Можете не беспокоиться, Алевтина Сергеевна, – добавил он, – со мной вам не грозит никакая опасность.

Возразить мне было нечего, да мои возражения вряд ли кто-нибудь стал бы слушать.

– Тогда почему мы не выходим? – спросила я, мечтая поскорее оставить душную карету.

– Потерпите, скоро пойдем к себе, – пообещал Иоаким Прокопович, – нужно подождать, пока нам приготовят комнату и кирасиры разгонят любопытных. Вас никто не должен видеть в лицо.

– Я что, такая страшная преступница? – не выдержав неизвестности, спросила я.

– Поверьте, я сам ничего не знаю, но таковы инструкции. Если я их нарушу, меня арестуют, и дальше мы оба поедем как арестанты.