Грешники
Шрифт:
Слухи о моих мероприятиях ползли по городу. Встречаясь, люди рассказывали друг другу: вы в курсе, что вчера устроил Милославский? Не в курсе? Сейчас расскажу! Попасть на мои вечеринки очень скоро стало вопросом престижа. Работал я теперь по ночам, а днем ездил с приятелями позагорать на Финский залив. Место располагалось неподалеку от пансионата «Дюны». Там собиралась самая изысканная публика в городе. Сосны, песчаные пляжи, неглубокое море… И подъезд для машин — очень удобный… И вокруг — одни знакомые… Короче говоря, я отгородил кусок пляжа и назвал это место «Эскобар».
Идеи носятся в воздухе. Крутой не тот, кто придумает
Иногда я думаю: после такой молодости, какими стариками будем мы все?
Когда мне было 16 лет, и я сидел в кафе Ленинградского Дворца молодежи, мне казалось, будто реальное веселье заканчивается после двадцати. Когда мне было двадцать пять, и я каждый вечер открывал для себя новый нью-йоркский клуб, было ощущение, что это и есть лучшие годы. Сейчас мне 35 и, знаешь, — я думаю, все только начинается.
1990-е годы, безусловно, были самым веселым десятилетием в истории страны. Но мне бы не хотелось, чтобы они вернулись. Мое время наступило позже. И я готов прилагать усилия к тому, чтобы это время как можно дольше не заканчивалось. В детстве мама советовала мне остепениться и уверяла, что невозможно провеселиться всю жизнь. Но почему? Кто сказал, будто, взрослея, мы должны отказываться от того, к чему привыкли?
Тот же Дормидошин и сегодня зажигает с энергией подростка. Он постоянно окружен сногсшибательными девицами — почему так же не могут другие? Этот 60-летний человек с внешностью бухгалтера на пенсии потрясающе одевается и ведет себя так, будто моложе меня. Почему такими же веселыми стариками не могут стать и все остальные?
Глава 17
Сорок пять лет назад, весной 1962 года, возле гостиницы «Европейская» я за 14 рублей купил у молодых финских ребят плащ из модного синтетического материала «стирилен». Плащ был просто фантастический. Сказать, что фарцовщики мне завидовали, — ничего не сказать. На целую неделю я превратился в главную знаменитость всего Невского.
Сегодня самый модный перекресток Невского — это пересечение с Садовой. Там расположено сразу несколько дорогих ночных клубов. А сорок пять лет назад стиляги и фарцовщики бродили от площади Восстания до перекрестка с Литейным проспектом. Этот отрезок назывался «Брод». На углу Литейного тогда располагался гастроном с такими зеркальными витринами. В этих зеркалах отразилась целая эпоха.
Фарцовщиком я стал в семнадцать лет. Это было самое начало шестидесятых. Наиболее модными парнями на Невском в том году были мои приятели — Граф, Бэнс, Полубэнс и братья Давыдовы. Все мы были стиляги, вели блестящую жизнь, и Невский безраздельно принадлежал нам. Этот проспект был важнее, чем что бы то ни было. Он был центром мироздания.
Посторонних людей в этой тусовке
Сейчас мне шестьдесят два года. Из тех, с кем я начинал, не осталось практически никого. Думаю, сегодня я — самый старый член тусовки. Нынешняя «золотая молодежь» думает, будто мир возник вместе с ними, и они — первое в стране поколение. Но я тусуюсь уже почти полвека и видел столько, что теперь спокойно отношусь ко всему. Я точно знаю — и это кончится. И самая свежая новость станет ретро. Нет и не может быть ничего нового под солнцем.
При Хрущеве железный занавес слегка приподнялся. В щелочку просочились первые иностранцы. И в СССР тут же появились фарцовщики. Те, кто стал делать на общении с иностранцами бизнес. Те, кто мечтал выглядеть как иностранец.
Сейчас этой страсти уже не понять. Сходи в магазин, и, если не жалко денег, ты можешь неплохо выглядеть уже к вечеру. Но всего полвека тому назад главным событием в жизни рядового гражданина была покупка пальто. То, что продавалось в магазинах, носить было невозможно. Хорошее пальто шили только у портного, на заказ. Люди долго копили деньги, ездили на примерки и носили пальто десятилетиями и в нем же ложились в гроб.
Лично я менял гардероб почти каждую неделю. Это был настоящий спорт. Мой знакомый по кличке Штатник коллекционировал только американские вещи, кто-то еще — только французские. Всего через несколько месяцев, после того как я вышел на Невский, у меня было уже 26 галстуков. Особенно мне нравились галстуки фирмы TreVira.
Рок-н-ролл тогда только-только появился. Многие ринулись в ту сторону. Но лично меня музыка никогда не интересовала. Пластинки у иностранцев я покупал только для перепродажи. Мне хотелось самовыражаться через внешний вид. На это я тратил все время… все деньги… потратил всю свою жизнь.
Я жил вдвоем с мамой в одиннадцатиметровой комнате в коммуналке. Мама была неграмотной русской женщиной. Во время Второй мировой она из блокадного города выехала в эвакуацию и там познакомилась с польским евреем, бежавшим от нацистов в СССР. Когда война окончилась, отец вернулся в Польшу, а мама с новорожденным русско-еврейским ребенком — назад в Ленинград.
Евреем я не ощущал себя никогда. Но окружающие воспринимали меня именно как еврея. Я закончил семь классов и попытался устроиться на мебельную фабрику. Куда еще мог пойти нормальный ленинградский парень в 1960-х? Мастер производства осмотрел меня, громко засмеялся и сказал только одну фразу:
— Самый короткий анекдот: «Еврей — столяр!»
С фабрики пришлось уйти. Чем еще заняться, я не знал. Иногда люди прямо в лицо бросали мне: «Еврей!» — и я лез драться. Но в конце концов я согласился: хорошо! Раз всем так удобнее, я стану евреем.