Грешные ангелы
Шрифт:
— Э-э-э, даже очень неподходящих девиц по физиономии не бьют, — сказал я, перехватывая занесенную руку.
Он был сильно пьян. Думаю, не привык к возражениям, что тоже сыграло роль.
— Кто ты есть? — сощурился он и зашипел: — Пьешь, закусываешь задарма, но не вмешивайся, понял? Я не люблю, когда вмешиваются…
Но я уже вмешался.
Дальше — больше: пришлось вырвать у него пистолет исамого приложить пьяной головой к стенке…
Потом, в официальных документах, все случившееся было квалифицировано
Короче, я был осужден на разжалование в штрафнойбатальон.
Теперь все позади. Все как будто бы списано жизнью. И я не люблю вспоминать об этом шумном чрезвычайном происшествии, потому что каждый раздумаю: ну, а случись подобная история вновь, как бы повел себя я — сегодняшний? Благоразумнее? Осторожнее? Не уверен.
Я хочу быть тихим и строгим. Я молчанью у звезд учусь…
42
Его прислали к нам на «полировку».
Начальство дало понять: надо помочь капитану, навести на него профессиональный блеск. Техника пилотирования у человека отличная. Проверено. Летает уверенно… На испытательную работу рекомендует сам Шувалов.
Признаться, мне было безразлично, кто рекомендовал капитана, Шувалов или кто-то еще вышестоящий. Я сказал:
— Хорошо, поглядим… А кто рекомендует, значения не имеет: летать капитану придется без Шувалова, самому…
Никто со мной не спорил.
В первый же летный день я без труда убедился: капитан пилотирует действительно хорошо. Уверенно и чисто выдерживает заданный режим. Показывает безукоризненную координацию движений. Невозможно было придраться и к осмотрительности человека в полете.
По самым строгим нормам строевой части — отличник. И все-таки чем-то этот капитан мне не нравился. Знаете, так бывает: не болит, а беспокоит. Очень похожее чувство я испытывал от общения с прикомандированным капитаном.
Мы снижались на большой лайбе, два винта были зафлюгированы. Я старался подвернугь поближе к четвертому развороту, чтобы очутиться в точке, гарантирующей попадание на полосу. Опытные винты ведут себя отвратительно — не держат оборотов, и я опасаюсь, как бы они не пошли вразнос.
Боковым зрением замечаю: капитан берется за рычаг выпуска шасси и готов перевести его вниз. Несвойственным мне тоном старшины сверхсрочной службы рявкаю:
— Отставить! Сначала выпусти посадочные щитки… и не спеши, не спеши! Теперь — давай…
Убедившись, что на аэродром мы при всех, даже наихудших условиях попадаем, сразу успокоившись, говорю своему второму:
— Вот теперь давай колесики выпускать. Капитан выпускает шасси. Садимся мы нормально. Полетик достался не из легких. Надо остыть, войти в нормальную колею. Вот теперь, пожалуй, можно
— И чего ты полез шасси раньше времени выпускать?
— Согласно инструкции, колеса выпускают перед третьим разворотом, после чего — щитки, предварительно на пятнадцать, а после четвертого разворота окончательно — на пятьдесят градусов.
— Чеканишь ты правильно. Точно! Но на нашей работе надо не столько выполнять инструкции, сколько составлять. Ты же в испытатели нанимаешься.
Мы не ссоримся и не конфликтуем, но всякий пустяк мешает сближению.
— Аэродинамические материалы смотрел? — спрашиваю я.
— Дело правого, — говорит капитан, имея в виду место второго пилота в машине, — не мешать левому.
— А если меня кондратий хватит? — пытаюсь подыграть я.
— Такого удовольствия я от вас не ожидаю — треп? Понятно, треп. Только тон, как говорят французы, делает музыку…
Наш экипаж пригласили в конструкторское бюро. Ведущий проводил обзорную беседу по прототипу, на котором нам предстояло летать. Верно, еще не завтра и даже не послезавтра. Однако опыт учит: чем раньше испытатель начинает настраиваться на новую машину, чем дольше привыкает к ней, тем потом случается меньше неожиданностей и огорчений.
Все приехали вовремя. Капитан не показался на фирме. Мне пришлось, естественно, спросить: что же случилось?
— Так оно еще вилами на воде писано — будет ли машина и тем более будем на ней мы или кто другой? Так чего раньше времени мозги мусорить?
— У Заболоцкого есть стихи, — сказал и без всякого раздражения прочитал: — «Не позволяй душе лениться! Чтоб в ступе воду не толочь, душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь!»
Почему-то именно эти стихи Заболоцкого ужасно оскорбили капитана. Настолько они его задели, что он пошел жаловаться.
— Лучше бы выматерил! А то, как мальчишку, за ухо… и давай эрудицией давить… какими-то там рифмами мозги пудрить! Разве я обязан, нет, серьезно, обязан я в поэзии разбираться? Превышает власть Абаза.
Начлет, подсунувший мне капитана, был в отпуске. Замещал его Лебедев. Какой у них получился разговор, не знаю, только вскоре капитан от нас убыл.
Слыхал, работает в военной приемке на заводе. Вроде с успехом. Доволен он, им тоже все довольны.
Много позже Лебедев подковырнул меня:
— Слабак ты, малый. Такого муравьишку не рассмотрел, стихи перед ним метать стал, словами хотел воздействовать… Его надо было на второй день гнать… — И Лебедев передразнил меня: — «Душа обязана трудиться…» Сначала надо, чтобы она была, эта душа!
43
У меня всегда была странная память — нужное для дела, или хорошей отметки, или в каких-то моих личных интересах запоминаю с усилием, со скрипом, медленно, порой мучительно, а что не имеет никакой цены — проходной пустяк, сущую мелочь, голова схватывает моментально и хранит бессрочно.