Грешные сестры
Шрифт:
– Браво! Браво! Грешнева! Грешнева!!! Еще! Грешнева, еще! Бра-вис-си-мо!!! – безумствовал зал. Еще недоверчиво Софья взглянула в сторону, через плечо Гамлета, увидела в кулисе широко раскрытые, полные слез и бешеной зависти глаза Гертруды – Режан-Стремлиновой и лишь после этого убедилась, что это действительно аплодируют ей. И вместе с Гамлетом пошла на поклон.
Успех был действительно оглушительным. Песню Офелии Софье пришлось исполнить четырежды, после конца спектакля ее вызывали пятнадцать раз, зал ревел и бесновался у подмостков, и Софья, с застывшей от усталости и напряжения улыбкой, бледная, с болью во всех суставах, бесконечно кланяясь и рассылая воздушные поцелуи, стояла у края сцены, глядя на эти распаленные, кричащие, слившиеся в одну полосу лица. Откуда-то появились цветы, несколько довольно больших букетов, таких неожиданных в конце зимы. Снежаев собрал эти букеты, протянул всю охапку едва держащейся на ногах Софье.
– Держитесь, детка моя, осталось совсем немного. Что ж, выходит, вы все-таки простили меня?
– Нет, – коротко ответила она, из последних сил поворачиваясь к залу.
– Значит… –
Вернувшись наконец в свою уборную, Софья рухнула на табуретку и, закрыв лицо руками, расплакалась от усталости и напряжения. Спектакль был сыгран, налицо был грандиозный успех, и, казалось, можно было вздохнуть спокойно, но не тут-то было. В крошечную уборную каким-то чудом набилась почти вся труппа, от взахлеб стрекотавших статисток до бешено жестикулирующего Гольденберга. Запертая дверь сотрясалась от ударов прорвавшихся за кулисы ценителей искусства, и ее подпирал спиной обеспокоенно посматривающий на Софью Снежаев. Антрепренер, еще не снявший костюм Полония, возбужденно размахивал руками, и при каждом его взмахе из широких рукавов парчового одеяния вытряхивались клубы пыли.
– Вы видите?! Видите?! А я знал, я с самого начала говорил, что эта девочка всех на лопатки положит! Браво, милая, браво, великолепно, бесподобно! Вот что, вот что, вот что… Завтра же мы повторяем «Гамлета», потом даем «Отелло», потом – «Пташки певчие»… Нет, лучше дивертисмент… Да, непременно дивертисмент, и вы будете петь, петь, петь! Да весь город у ваших ножек будет, Софья Николаевна! Мы с вами тако-о-е… Софья Николаевна?! Сонечка?!! Со… Со… Соня! Господи, что с ней?!
– Обморок, – коротко объяснил Снежаев, едва успевший подхватить соскользнувшую с табуретки Софью уже на полу. – Дайте воды и вызовите извозчика. И разгоните там, ради бога, этих поклонников Мельпомены, они сейчас вынесут дверь.
Глава 9
Софья. Разбитая мечта
С вечера, когда в театре с небывалым успехом прошел дебют молодой актрисы Грешневой, дни понеслись со страшной быстротой. Так, во всяком случае, казалось Софье, не имевшей теперь ни одной свободной минуты. Марфа даже перестала испускать свои сентенции по поводу того, что если барышня собирается целыми днями носиться «не кушавши и хвост задравши», то скоро у нее отнимутся ноги. Теперь Марфа только, неодобрительно собрав в оборочку губы, молча наблюдала за тем, как Софья, прибежав с репетиции и наскоро поев и отдохнув, собирается к вечернему спектаклю, убегает в театр, а возвращается глубокой ночью, а то и под утро, уставшая, бледная, голодная и клянущаяся: «Вот слово чести, Марфа, никуда больше не поеду! Никаких ужинов, никаких вечеров! Устала больше, чем на спектакле! Завтра сразу после „Макбета“ приду и спать лягу!» – «Ляжете вы, как же… – мрачно пророчествовала Марфа, стягивая с засыпающей на полуслове Софьи ботинки и расстегивая платье. – Опять с утра вскочите, впряжетесь и понесетесь! Тьфу, принесла нас нелегкая в этот город проклятушший! Вы этому своему вечному жиду Соломонычу скажите, что человек – не паровоз, не железной небось! Скотина – и та заезживается!»
Но вряд ли на Гольденберга могли бы воздействовать такие соображения. На другой же день после успеха «Гамлета» в городских газетах появились прекрасные рецензии на спектакль, и в особенности – на игру новой артистки. Осторожно упоминая неопытность и довольно заметное отсутствие мастерства в некоторых сценах молодой актрисы Грешневой, все критики, как один, захлебывались от восторга, описывая ее «несравненное бельканто». Один из рецензентов и вовсе ни слова не написал о сценической игре Софьи, полностью посвятив статью анализу ее пения, словно она была профессиональной солисткой оперы. Статья оканчивалась благожелательным советом молодой приме ехать в Москву, а лучше – в Италию, и всерьез учиться там вокалу. Гольденберг, прочитав этот опус, чуть не захлебнулся от негодования:
«В Москву? Учиться?! Сейчас?! Да что он, Ванька Резанов, с ума сошел?! Я ему, подлецу, все вечером в ресторане выскажу! Ишь, чего вздумал – в Москву! Такую актрису! Да вы, милая, у меня уже во всем репертуаре стоите, успех грандиознейший, кассу каждое утро приступом берут, а он – в Москву! Вы забыли, что у нас контракт до конца сезона?!»
Софья только устало улыбалась и кивала. Она действительно была теперь занята почти во всех пьесах репертуара, от водевилей до шекспировских драм, Гольденберг отдал ей все роли Мерцаловой, лично переписав их так, чтобы в каждой присутствовал хоть небольшой вокальный номер. Он вознамерился даже ставить оперетту, и от этого отчаянного шага его удержало лишь то обстоятельство, что достойного партнера в труппе для Софьи не нашлось: хорошо поющих актеров было крайне мало. Но город желал слышать прекрасный голос новой актрисы, и специально по просьбам зрителей раз в неделю давался большой дивертисмент, в котором Софья пела несколько номеров. Но городу и этого было мало, и чуть не каждый вечер после спектаклей Софью приглашали на вечера в дома местной знати. Сначала она пробовала отказываться, но антрепренер провел с ней серьезную беседу, объяснив, что от благосклонности отцов города напрямую зависит благополучие всей труппы. Подумав и переговорив об этом вечером с Мерцаловой, Софья согласилась.
Марья Мерцалова между тем все реже и реже выходила из дома. Ее фигура, еще месяц назад казавшаяся точеной, сейчас, без корсета и жесточайшей шнуровки, расплылась, как у купчихи, и казалась совершенно бесформенной. С постели Мерцалова почти не вставала, день проводила, обнимая подушку и часами глядя в окно на тихий, почти всегда безлюдный переулок, мало ела и никого из театра не желала видеть, хотя первое
Суждениям Мерцаловой об игре актеров, кратким, резким, но всегда очень точным и проницательным, Софья доверяла больше, чем газетным статьям и рецензиям, и на ее критику не обижалась, по-прежнему искренне считая, что актрисой она, Софья Грешнева, быть не может и весь этот шум вокруг ее персоны – забавное, почти водевильное недоразумение. Единственное, что ее по-настоящему радовало в происходящем, – быстрый рост их с Марфой доходов. Теперь уже не нужно было ждать, когда хозяева сочтут возможным расплатиться с Марфой за очередную партию белья: в театре Софья стала получать очень значительные суммы. Основная их часть пошла на гардероб: в единственном бывшем у Софьи платье и разваливающихся ботинках было не очень авантажно появляться на вечерах в домах богатых купцов и дворянской знати. Вместе с Мерцаловой и полностью следуя ее рекомендациям, Софья заказала себе несколько обычных и вечерних платьев, меховой полушубок, три пары новых сапожек, белье, чулки и даже атласную шаль с черными розами – совершенно, на ее взгляд, ненужную штуку. Впервые у Софьи появились по-настоящему дорогие вещи, и они принадлежали ей одной: эти платья не нужно было делить с Катериной, их не носила прежде Анна, это был ее, только ее гардероб, и первое время Софья часами сидела, разглядывая атлас и шелк своих нарядов, словно не веря собственным глазам. Появились у нее и первые в ее жизни украшения: изумрудные серьги были подарены Купеческим благотворительным обществом, большую и несколько аляповатую гранатовую брошь преподнес председатель Театрального кружка, золотое колье было презентовано от Дворянского собрания. Мерцалова, узнав об этом, пожала плечами: «Готовься, скоро захаживать начнут».
Софья тогда не поняла, что имела в виду подруга. Но уже через два дня, когда вечером, в час, совершенно неподходящий для визитов, к ней без приглашения зашел молодой купец Рукавишников и с порога заявил, что он человек деловой и разговоры вести не обучен, а посему – пятьсот рублей в месяц и без счету на булавки, – Софье все стало ясно. Вежливо, спокойно и со всем возможным холодом она указала «деловому человеку» на дверь. Тот ушел разобиженный и, судя по всему, не понявший, почему ему так резко отказывают. Софья посмеялась над этим предложением и быстро о нем забыла. Но через неделю к ней зашел уже не Рукавишников, а председатель Дворянского собрания, граф Игорьев, солидный тучный человек, страдающий одышкой и по возрасту годящийся Софье в деды. Он приехал днем, в приличное время, наделав немало переполоху в нищем переулке, несколько минут разговаривал с растерянной и не знающей, как себя вести, Софьей о погоде и театральных премьерах, а потом, не без брезгливости оглядевшись вокруг, заявил, что подобная обстановка унижает госпожу Грешневу как женщину и как актрису. Указать на дверь графу так же, как купцу, Софья не осмелилась и довольно долго слушала его рассуждения, которые с каждой минутой становились все смелее и откровеннее, поскольку Игорьев принимал ее испуганное молчание за благосклонность. В конце концов граф прямо объявил, что у него семья и множество общественных обязанностей, но внимание юного, прелестного, талантливого существа могло бы значительно скрасить его полную забот и тягот жизнь, а посему он готов оплачивать новую квартиру, украшения, наряды, даже собственный выезд и, более всего, – прекрасные отзывы в газетах. К концу речи Игорьева Софья была близка к обмороку и ради того, чтобы граф побыстрей ушел, сбивчиво пообещала подумать. Тот, видимо, не ожидал такого неопределенного ответа и попрощался довольно сухо, заверив, впрочем, что решения «молодой богини нашей сцены» будет ждать с нетерпением. Закрыв за ним дверь (Марфы, к счастью, не было дома), Софья выпила полфлакона лавровишневых капель и помчалась к Мерцаловой.
Та выслушала не перебивая. Спокойно спросила:
– А ты чего же хотела? Дело обычное, житейское. С графом – это тебе повезло. Мой совет – соглашайся скорее, пока не передумал. Ты молодая, красивая, много с него возьмешь, пока надоешь.
– Маша! – взмолилась Софья, вскочив с табуретки. – Да что ты говоришь такое! Да… как же ты так спокойно об этом… Господи, что же мне делать?!
– Зачем же ты в актрисы шла? – не меняя тона, поинтересовалась Мерцалова. – Нам ведь святыми быть просто… м-м… нелепо. Столичные премьерши и те на содержании живут, а уж нам… Ты подумай, как жизнь у тебя сразу наладится! Из переулка этого проклятого съедешь, своих лошадей заведешь, будешь, как царица, ходить! Только на платья не траться, вещами бери – серьгами, кольцами… Платья потом в четверть цены ростовщикам уйдут, а с вещиц еще долго жива будешь.
Софью передернуло. Несмотря на свое долгое пребывание в театральной труппе, она до сих пор не могла привыкнуть к этим вольным разговорам и откровениям. Здесь никто не скрывал, что каждая известная актриса имеет не менее известного покровителя, а те, кто не имеет, мечтают об этом денно и нощно. Молоденькие актрисы с легкостью шли на содержание к купцам; отхватить дворянина, да еще со средствами, считалось неслыханной удачей; как легенды, ходили истории о том, что наиболее красивым и умным актрисам удавалось даже склонить своих обожателей к женитьбе. Но сама Софья таких удачливых особ в театре Гольденберга не видела и посему этим рассказам не особенно верила. Про себя она не судила подруг по сцене, вспоминая сестру Анну, пустившую по ветру свою репутацию, когда в семье стало нечего есть, и себя саму, которую только чудо спасло от сожительства с проезжим купцом Мартемьяновым. До сих пор, вспоминая это темное, нахмуренное лицо и черные, пьяные, без блеска глаза, в упор рассматривающие ее в кабаке Устиньи, Софья чувствовала холод на спине. Но она пошла бы… Видит бог, пошла бы, потому что… Потому что денег не было, и дров не было, и платить долги было нечем, и выкупать закладные на дом, и пахать весной тоже было не на что… Что тут говорить.