Грибной дождь для героя
Шрифт:
На этот раз он приехал быстро — уже через день всего. Я зашла в дом — а Бабтоня с дедом Толиком про это его обследование как раз разговаривают.
Они говорили громко — думали, что Ритка у подружки, а я в саду. Подслушивать нехорошо, но я не специально. Просто Бабтоня громко сказала:
— Это точно? Он так и сказал? Сказал, год?
Дед Толик что-то пробормотал, я не поняла. Потом Бабтоня спросила:
— Мы же знаем точно, оттуда. Только им не докажешь.
Дед Толик проговорил очень-очень устало:
— Конечно. Это как твое степное эхо.
И больше я
Глава шестая
Лось
Бывают дни совсем по-базарному шумные и шебутные, яркие, как сочно-красный павловопосадский платок: все так и бегут на твой участок, и кажется, тут собираются все соседи. То Рудик прибежит — да так и останется до вечера слушать, как Бабтоня рассказывает про озеро Балатон с огромными рыбами и островами, где вместо травы — лаванда, то Женька пять раз на дню зайдет — чаю попить, рассказать о Дракоше или просто маяться дурью, как говаривала Бабтоня.
А то вдруг все исчезнут — как сегодня.
Дед Толик с самого утра уехал в столицу — опять на обследование.
— Ты вернешься? — тревожно спрашивала Ринка. А чего тревожится — она и сама не знала: то ли такая странная и неведомая была у деда Толика хворь, то ли ей передавалась тревога Бабтони. Хотя Бабтоня и была вроде бы такой же, как всегда, а что-то изменилось.
— Конечно, приеду, — смеялся тот и спрашивал, что ей привезти. И Ринка успокаивалась и просила кедровые орехи, в шишке, чтобы выковыривать из-под чешуек коричневые зернышки и колоть прямо зубами, проглатывать чуть маслянистое душистое ядрышко.
С дедом Толиком на его машине до столицы увязались Рудик с мамой.
— Мне, типтого, новую одежду к школе надо купить, — важно заявил он. Он пыжился от гордости из-за того, что вот сейчас он поедет с дедом Толиком и сможет всю дорогу, два часа, донимать его разными расспросами.
И помахал он Ринке важно — будто премьер-министр отъезжал из дачного поселка в столицу.
Женька пропадала на своем участке — у ее родителей начался отпуск, и они жили теперь на даче. «Шерочка с машерочкой», — называла их с Женькой Бабтоня все время. А сегодня Женька стала сама по себе, где-то там на своем участке.
Рита ушла с самого утра к подружке на другой конец поселка, за озеро — отпросилась снова у Бабтони на всю ночь.
Но Ринка была этому даже рада. Она любила оставаться с Бабтоней одна, когда никто не мешал им и когда Бабтоня была только ее. Не стояла по полдня у плиты, готовя «на всю ораву», а просто делала любимые Ринкины вареники или гренки с сахаром. А потом они усаживались в саду — Бабтоня с большой чашкой кофе, где пополам было кофе и молока, а Ринка с чашкой смородины — она уже поспела, но на каждой веточке, будто на виноградной грозди, лепились и мягкие черные ягоды, и светло-коричневые, совсем маленькие.
И начиналось.
— Баб, а расскажи про Мадонну, ну которая у тебя в комнате, на картинке.
— Сикстинскую? Из Дрездена?
— Она такая красивая. Как ангел.
— Вот так же подумал и Рафаэль, итальянский художник, когда
— А потом?
— Потом — суп с котом. Рафаэль подарил булочнику много денег. И жениху тоже. И смог рисовать свою «булочницу» сколько ему вздумается.
— А теперь про эвакуацию!
— Легкость мысли необычайная у тебя, Ринка, — и смеется. — Ну про эвакуацию, так про эвакуацию.
— Ты рассказывала про польские вагоны. Это такие, как в кино?
— Да, дверцы в них открывались наружу, в каждом купе были свои дверцы. В таком вагоне мы поехали под Тамбов. Сначала долго сидели на вокзале, там пола не было видно — столько людей хотели в эвакуацию уехать! Всюду узлы, тюки, чемоданы. Я всю дорогу держала на руках дочку нашей няни — думала, руки отвалятся. Когда мы приехали на станцию Ломовис, долго ждали подводу. И нам места в подводе не досталось — так мы и шли следом, несколько километров. Я с девочкой маленькой на руках. Хотелось бросить — так я устала. Плакали — но шли.
— Ох, трудно. Вот была бы у каждого жизнь совсем-совсем без трудностей! — мечтает Ринка. — Какая бы тогда настала радость всем!
Бабтоня улыбается.
— Как же без трудностей. Трудности тоже нужны — ведь земле нужно и лето, и зима, а то она устанет, и солнце, и дождик.
— А человеку — ну вот зачем человеку трудности?
— Чтоб узнать, кто друг, кто враг, кто умный, кто дурак. Чтоб умнеть. А то живешь — и всего этого не знаешь.
Бабтоня поднимается с шезлонга, берет пустую глиняную чашку.
— Утомилася я сидеть, хорош, пойдем малину собирать.
— Хитренькая какая, бабушка. Ты сначала скажи, зачем?
— На мусс. Хочешь мусс?
— Ой, да.
— Вон сколько сорняков. А ты хотела прополоть, вчера еще обещалась. Забыла?
— Баб, я завтра.
— «Завтра-завтра, не сегодня» — так лентяи говорят… Смотри-ка, как строчка малинная от дождя распалась, каждый кустик надо подвязывать.
— Я тоже хочу помогать.
— Тогда принеси из дома веревочки, а я пока колышки топориком в землю вобью.
— Столько? Смотри, сколько веревочек.
— Молодец, давай сюда. Сейчас мы сначала колышки — один за другим, вот так… Так.
— Бабушка, что это?
— Ничего страшного, деточка. Просто кровь. Просто… просто я поранилась… Помоги мне дойти до дома — сама не смогу.
Можно было бы сразу бежать к сторожу-председателю Тимофею Игнатьевичу, чтобы он вызвал скорую помощь из ближайшего городка. Или по соседям — искать кого-нибудь с телефоном. Но как оставить Бабтоню одну? Ринке казалось, что если уйти, оставить ее хоть на секунду без присмотра, точно случится что-нибудь плохое. Еще хуже раны от дачного топора на ноге… Ринка вообще-то всегда боялась крови. Когда ей брали кровь из пальца, отворачивалась, чтобы не видеть, как на подушечке выступит брусничная капля. «Я никогда не смогу стать врачом, — думала она. — Это ведь каждый день одна только кровь». От крови внутри все сжималось и становилось вдруг холодно — до мурашек по спине.