Грибоедов
Шрифт:
Но скоро он бросил свой труд, сперва изнуренный
К февралю рука Грибоедова полностью зажила, однако его надежды на свободу творчества не сбылись. Пришла весна — появились первые англичане. В конце месяца в Тифлис прибыл некто Мартин, проездом из Индии через Тавриз. Конечно, в Грузию его привело простое любопытство, а удерживала здесь всего лишь болезнь — то ли дурная, то ли лихорадка. Однако Ермолов не дал этим предлогам веры и просил Грибоедова проследить за лечением и передвижением страдальца. Следующие полмесяца Александр общался с путешественником, весьма обогатив свой разговорный английский. Он привлек себе в помощь Муравьева, также знавшего этот язык. В середине марта Грибоедов выдворил вполне оправившегося Мартина из Тифлиса.
Остаток марта и половина апреля прошли на удивление спокойно, и Александр начал что-то понемногу писать. Эти первые, несовершенные наметки он читал Кюхельбекеру и не встречал с его стороны ни малейшей критики: тому всё нравилось. Это, конечно, льстило самолюбию автора, но мало помогало работе. В сущности, Вильгельм даже мешал, отвлекая Грибоедова на улаживание последствий своих бесчисленных обид. Однажды он поссорился с Ермоловым, и Грибоедов с трудом уговорил генерала сделать первый шаг к примирению, поскольку Кюхельбекер его делать не желал. Прекратить размолвку было тем сложнее, что Ермолов имел из Петербурга тайный приказ «извести» Кюхельбекера, о чем Грибоедов узнал от Петра Николаевича Ермолова, родственника главнокомандующего и своего хорошего друга. Чем Вильгельм заслужил такое к себе отношение, он не знал, но догадывался, видя постоянную нервность в его поведении: пусть его гнев был часто оправдан, не всех он забавлял, как Пушкина; многие в ответ испытывали к Кюхельбекеру неприязнь.
15 апреля Вильгельм разругался с Николаем Николаевичем Похвисневым, чиновником при Ермолове и чуть ли не его родственником, и вызвал его на дуэль. Кюхельбекер считал поединок естественнейшим решением всех проблем, в разное время он собирался драться едва ли не со всеми своими знакомыми (кроме Грибоедова), порой дело даже доходило до обмена выстрелами, и он не прослыл бретером только по феноменальной своей неметкости: ни разу в жизни он не попал ни в какую намеченную цель. Похвиснев не принял вызов всерьез и отказался стреляться по пустяку; Вильгельм вспылил — и прилюдно дал ему две пощечины! Конечно, это был очень некрасивый поступок, незаслуженное оскорбление, против чести, тем более что повод был действительно мал и обида существовала только в болезненном воображении Кюхельбекера.
Ермолов пришел в ярость и заявил, что непременно отправит Кюхельбекера в Россию, но перед этим велел обоим драться, чтобы смыть с Похвиснева позор пощечин. Кюхельбекер не пригласил Грибоедова в секунданты, опасаясь ему повредить. Александр постарался как мог уладить ссору, понимая, что дуэль этого не сделает: оба противника слыли из ряда вон плохими стрелками; Похвиснев как гражданский человек, кажется, вовсе не владел оружием.
Поединок состоялся только 20 апреля: Кюхельбекер дал промах, у Похвиснева пистолет осекся (или он слабо нажал на спуск) — тем все и кончилось. Но Ермолов сдержал слово и отставил Кюхельбекера с нелестной характеристикой.
В мае, после тяжелого прощания с Грибоедовым, Вильгельм уехал в Москву. Ермолов отправился в армию. Тифлис опустел. Грибоедов тоже беспрестанно находился в разъездах: то ездил к главнокомандующему за указаниями или с отчетами, то сопровождал разных англичан — Роберта Лайола в путешествии по Кахетии, потом Клендса туда же, потом других… Каждая поездка отнимала не меньше месяца, а уж сколько раз он переходил Кавказ — не упомнить. Он совсем сжился с горами, пропастей не замечал, воя Терека не слышал, на обвалы не обращал внимания. Ермолов придавал огромное значение поручениям Грибоедова. Маловероятно, что все британцы забирались
Зимой Кавказский корпус съехался в Тифлис, страдая от длительного безделья и скуки. Грибоедов должен был бы меньше всех чувствовать уныние. В июле — августе, невыносимых в Тифлисе, задыхавшемся от жары и пыли, он отдохнул в великолепном поместье князя Чавчавадзе Цинандали. Изогнутый полумесяцем дворец князя стоял в замечательно красивом месте, с широким видом на зеленую Алазанскую долину. Вокруг уступами располагался волшебный сад. На лето сюда съехались многие знакомые князя, в первую очередь Ахвердовы. Дом был полон детей и музыки, потому что Грибоедов привез с собой, разумеется, свое неразлучное фортепьяно и бесконечно играл, к восторгу девочек, или усаживал их за инструмент, что им нравилось гораздо меньше. Только старшая дочь князя, десятилетняя Нина, слушалась его во всем, зато младшая, шестилетняя Катинька, так его боялась, что даже не решалась с ним заговаривать. Прекрасное лето утешило Грибоедова. Осенью же он пять шестых своего времени проводил в седле в разъездах по делам, остального едва доставало на письма друзьям и общение с многочисленными знакомыми.
Чаще всего он бывал у Ахвердовой, поскольку у нее собиралось все общество и бывало весело. Достойная, но легкомысленная Прасковья Николаевна пускала к себе всех без разбора, лишь бы гость умел изъясняться по-французски. Неудивительно, что с ней искали знакомства всякие авантюристы, надеющиеся через нее попасть в лучшие дома Тифлиса. В прошедший год, пока Грибоедов разъезжал по Кавказу, она призрела некоего грека Севиниса, называвшего себя то на «русский» лад Вильямом Егоровичем, то на французский — Севинье! Он представил рекомендации на греческом языке, никто их в Тифлисе не мог разобрать, но все приняли на веру в знак расположения к воюющей Греции. Он выдавал себя за участника греческой революции, бежавшего в Россию от турецкого произвола, занимался торговлей и старался казаться обеспеченным человеком хорошего круга. По-французски, во всяком случае, он говорил прекрасно. Он совершенно очаровал Ахвердову, мечтавшую поправить свои дела, и она обручила с ним свою двенадцатилетнюю падчерицу Софью. И нисколько не со зла, напротив, она любила ее больше родной дочери, заботилась о ней от души и надеялась устроить ее будущее, хотя несколько преждевременно. Грек же рассчитывал на родство с известной и уважаемой, хотя бедной семьей. Возвращение Грибоедова расстроило эти планы. Он, как и все в России и Грузии, давно и глубоко сочувствовал борющимся грекам, был бы рад помочь любому из них, но, на беду Севиниса, он знал греческий язык. Александр попросил разрешения посмотреть на рекомендательные письма Софьиного жениха, вынужден был признать их подложными (это вообще не были рекомендации) — и грека с позором изгнали от Ахвердовых и вообще из Грузии. (Спустя несколько лет он попался в России на краже драгоценностей.)
И все же наступавшая зима удручала Александра. Как ни приятно было в Тифлисе, но светские развлечения не могли занять его до конца. Люди, подобные Муравьеву, готовы были всю жизнь провести на Кавказе, потому что в России им нечего было делать, а здесь они пользовались уважением, недостижимым для них в Москве или Петербурге. Однако Грибоедов мог рассчитывать на лучшую участь. К тому же он получил письмо от Бегичева, собравшегося жениться и непременно звавшего друга на свадьбу. Александр стал отчаянно стремиться домой.
После Нового года его жизнь разладилась. На его руках умерло несколько друзей от местных болезней. Потом умер Амлих… Смерть верного спутника в течение пятнадцати лет потрясла Александра. На него напала непроходимая тоска, несвойственная ему мрачность духа. Он начал видеть мир в черном свете, ждать холеры, новых смертей друзей, собственной… Приятели упрекали его в малодушии, но он ничего не мог с собой поделать. Он чувствовал необходимость перемены обстановки. Пусть в других местах ему, может быть, не будет лучше и легче — новые впечатления рассеют его и поднимут настроение. Он подал Ермолову прошение об отпуске до весны — и получил согласие.