Григорий Распутин
Шрифт:
Рассуждение верное, однако со священномучеником Романом Медведем и его отношением к Распутину не все так просто. Если отец Роман и начал обличать Распутина, то, подобно епископам Феофану и Гермогену, не сразу. Поначалу же священник попал под влияние сибирского крестьянина, и, как показывала на следствии, проводимом Тобольской консисторией, О. В. Лохтина, именно отец Роман свел ее в 1905 году с Распутиным. Более того, по материалам этого расследования, жена отца Романа Медведя Анна (она же духовная дочь Иоанна Кронштадтского) была среди женщин, которые посещали Распутина в Покровском в 1905 и (или) в 1906 годах, и трудно предположить, чтобы матушка отправилась в это путешествие без позволения мужа, а также без благословения своего духовника.
В деле о принадлежности Распутина к хлыстовской секте имеется также телеграмма из Томска, в которой Анна Медведь (в
Наконец, по всей вероятности имея в виду именно отца Романа, Гиппиус писала в мемуарах: «Распутин в самом начале терся около белого духовенства. Бывал на вечеринке у довольно известного тогда, чудачливого священника М. Возлюбил эти вечеринки: там собиралось много барышень: гимназисток и курсисток. К ним он конечно лез целоваться. Одна, очень мне близкая, рассказывала, что долго от этого Уклонялась, а когда он все-таки ухитрился ее поцеловать, – побежала к хозяйке в комнату умываться. "Я ему сказала, что если он еще раз посмеет, я дам ему самую 'святую' пощечину. Теперь издали, но еще хуже пристает: 'черненькая! черненькая! подь, я не трону, сердитая!'».
Так это было или нет так, но вскоре Распутин перестал бывать у отца Романа, и между ними произошел разрыв.
«Отец Роман, будучи человеком прямым, счел нужным в лицо высказать пришедшему свое мнение о нем, – говорится в житии Романа Медведя. – В гневе и раздражении покинул тот священника и вскоре ему отомстил. Через две недели последовал указ Святейшего Синода о переводе отца Романа полковым священником в город Томашов Польский, на границу Польши с Германией.
Перед тем как туда отправиться, отец Роман с женой поехал к отцу Иоанну Кронштадтскому и рассказал о случившемся.
– Это все кратковременно, все будет хорошо, скоро он о тебе забудет, – сказал отец Иоанн».
Автор жития отца Романа игумен Дамаскин (Орловский) не дает никаких ссылок, откуда эти факты известны, но если все так и было, можно утверждать, что Иоанн Кронштадтский знал о Распутине и именно отец Роман Медведь был первым из иереев, начавшим Распутина обличать, и первым, кто от него пострадал.
О священнике Медведе и о Распутине с осторожностью, очень неточно, перепутав имя иерея, писал и М. В. Родзянко: «Документально установить, каким образом Распутин сумел втереться в доверие к епископу Феофану, мне не удалось. Слухов было так много, что на точность всех этих разговоров полагаться нельзя. Указывали, как на посредника между епископом Феофаном и Распутиным, на священника Ярослава Медведя, духовника одной из русских великих княгинь, ездившего почему-то в Абалакский монастырь или туда сосланного, где он будто бы познакомился с Распутиным и привез его с собой. Эта версия наиболее вероятная, но были и другие».
Отца Романа Медведя считал ответственным за появление Распутина при Дворе и генерал В. Ф. Джунковский (правда, он в своих мемуарах переиначил фамилию иерея): «…он попал к настоятелю храма при Рождественских бараках, отцу Роману Медведеву, которому своими взглядами и разговорами очень понравился, затем, через жену этого священника познакомился с О. В. Лахтиной, которая совершенно подпала под влияние Распутина и благодаря коей он, можно сказать, и приобрел известность».
«Среди друзей еп. Феофана был священник Роман Медведь, почти однокурсник его по Академии, очень способный, хоть и очень своеобразный человек. Этот отец Медведь паломничал от времени до времени по монастырям, встретил в одном из них Распутина, узрел в нем Божьего человека и затем поспешил познакомить с ним еп. Феофана. Последний был очарован „духовностью“ Григория, признал его за орган божественного откровения и, в свою очередь, познакомил его с великой княгиней Милицей Николаевной», – вспоминал протопресвитер Шавельский.
Таким образом, можно констатировать, что трое совершенно разных мемуаристов независимо друг от друга приписали отцу Роману роль, которой он не играл, и в истории с Распутиным подобные ошибки встречаются нередко.
Помимо этого, Джунковский, как уже говорилось выше, утверждал, что Распутин «распоясался и… стал поносить покойного отца Иоанна Кронштадтского», но эта информация никем другим не подтверждается и скорее всего относится к области слухов.
Что же касается знаменитых слов Иоанна Кронштадтского в адрес Распутина и его говорящей фамилии, то толкуются они по-разному в зависимости от убеждений толкователей
Рассуждения Вяч. Минина могут показаться очень занимательными, но и он, и все, кто цитирует статью отца Философа Орнатского, не обращают внимания на дату ее публикации. А между тем эта дата очень важна: статья Орнатского была напечатана 2 июля 1914 года, то есть через три дня после покушения на Распутина Хионии Гусевой, когда очень многие, и отец Философ в том числе, были убеждены, что Распутина настигло справедливое отмщение и он получил удар ножом именно за распутство.
В истории с сибирским крестьянином словесной эквилибристике подвергается все. И как бы этого ни хотелось, нельзя не признать правоту известного историка Хельсинкского университета А. Эткинда: критика источников в этой области ведет к пустоте. Но иного пути, чем систематизировать и сопоставлять различные архивные документы, письма, дневники и мемуары, распутывая их тугой узел, все равно не существует, тем более что с каждым новым витком распутинской жизни этих противоречивых свидетельств становилось все больше.
Чем чаще бывал Распутин во дворце, тем более встречал он противодействия.
В 1908 году дворцовый комендант генерал В. А. Дедюлин задал начальнику Петербургского охранного отделения А. В. Герасимову вопрос о некоем Распутине, который был за несколько дней до этого представлен императрице на квартире Вырубовой в Царском Селе. Дедюлин заподозрил в Распутине скрытого террориста, пытающегося проникнуть во дворец. Герасимов навел справки. «Из Сибири, – вспоминал он, – прибыл доклад, из которого было видно, что Распутин за безнравственный образ жизни, за вовлечение в разврат девушек и женщин, за кражи и всякие другие преступления не раз отбывал различные наказания и в конце концов был вынужден бежать из родной деревни».
Как нетрудно увидеть, правды в этих воспоминаниях мало: за «вовлечение девушек и женщин в разврат», равно как и за кражи, никаких наказаний Григорий не отбывал. Не говоря уже о том, что он был представлен Императрице намного раньше и в другом месте. Но сама мысль, что в Распутине могли заподозрить террориста, стремящегося проникнуть во дворец, весьма примечательна и при всей своей нелепости отражает дух своего времени, тем более что у сибирского странника в эсеровской среде оказалась однофамилица – член Летучего боевого отряда Северной области Анна Распутина, выданная Азефом, приговоренная к смерти в феврале 1908 года и ставшая одним из прообразов «Рассказа о семи повешенных» Леонида Андреева. Таким образом, вторая, вслед за расследованием Тобольской консистории, волна наблюдений за сибиряком могла быть вызвана именно этими опасениями. В этом смысле заслуживает внимания история столкновения Григория Распутина с Петром Аркадьевичем Столыпиным – первое его серьезное испытание и первая крупная победа на его пути наверх.
Когда в 1908 году за сибирским крестьянином начали следить как за потенциальным злоумышленником и в Петербурге опросили проституток, которых он, как утверждали в полиции, брал на Невском, а те, по словам Герасимова, «дали о своем „госте“ весьма нелестные отзывы, рисуя его грязным и грубым развратником», Герасимов доложил обо всем председателю Совета министров. Столыпин заявил, что первый раз о Распутине слышит, и пообещал поговорить обо всем с царем.
«Об этом докладе у меня сохранились отчетливые воспоминания, – написал Герасимов в книге „На лезвии с террористами“. – Столыпин – это было необычно для него – волновался всю дорогу, когда мы ехали в Царское Село. С большим волнением и нескрываемой горечью он передал мне на обратном пути подробности своей беседы с царем. Он понимал, насколько щекотливой темы он касался, и чувствовал, что легко может навлечь на себя гнев Государя. Но не считал себя вправе не коснуться этого вопроса. После очередного доклада об общегосударственных делах, рассказывал Столыпин, он с большим колебанием поставил вопрос: