Григорий Саввич Сковорода. Жизнь и учение
Шрифт:
— Но друг мой! — продолжал Щербинин, отведя его особенно из круга, — может быть, ты имеешь способности к другим состояниям, в общежитии полезным, но привычки, мнение, предуверение…
— Если б я почувствовал сегодня, — прервал Сковорода, — что могу без робости рубить турков, то с сего же дня привязал бы я гусарскую саблю и надев кивер, пошел бы служить в войско. Труд при врожденной склонности есть удовольствие. Пес бережет стадо день и ночь по врожденной любви и терзает волка по врожденной склонности, несмотря на то, что и сам подвергается опасности быть растерзан от хищников. Склонность, охота, удовольствие, природа, сила Божия, Бог есть то же. Есть склонности, есть природы злые и сии суть явление гнева Божия. Человек есть орудие, свободно и вольно подчиняющее себя действию и любви Божей, т. е. живота или гнева Божия, т. е. суда — добра или зла, света или тьмы.
Чувство свободы и чувство ответственности переполняли Сковороду в момент избрания окончательного жизненного пути — отсюда углубленность и значительность этого периода жизни Сковороды, ибо он принимал решение на всю жизнь. В напряженности внутренней борьбы он прежде всего отвергает саму идею внешнего жизненного самоопределения. Он не хочет стать ни монархом, потому что таков один из обычных путей, ни занять какую-нибудь светскую должность, потому что таков другой из обычных путей. Он ставит перед собой задачу: не себя втиснуть в какое-нибудь из существующих вакантных мест в жизни, а творчески создать себе такое положение в жизни, которое бы ему соответствовало. И вот основное его решение: стать творцом своей жизни, положить в основу своего внешнего самоопределения самоопределение внутреннее.
У Ковалинского остались записки Сковороды, относящиеся к этому времени. Вот отрывок из них:
«В полночь ноября 24 числа 1758 года, в селе Каврай (у Тамары) казалось во сне, будто я рассматриваю различные охоты житья человеческого, по разным местам. В одном месте я был, где царские чертоги, наряды, музыки, плясания, где любящиеся то пели, то в зеркала смотрелись, то бегали из покоя в покой, снимали маски, садились на богатые постели и проч.
Оттуда повела меня сила к простому народу, где такие же действия, но особенным образом и порядком производились. Люди шли по улице со стеклянницами в руках, шумя, веселясь, шатаясь, как обыкновенно в черном народе бывает; также и любовные дела сродным себе образом происходили у них. Тут поставя в один ряд мужеск, а в другой женский пол, рассматривали, кто хорош, кто на кого похож и кому достоин быть парою.
Отсюда шел я в постоялые домы, где лошади, упряжь, сено, расплаты, споры и прочее слышал».
Это чисто фаустовское начало видения имеет таинственное продолжение.
«Наконец сила ввела меня в храм некий, обширный и прекрасный: тут яко бы в день сошествия Святого Духа служил я литургию с диаконом и помню, что возглашал сие громко: «яко свят еси Боже наш» и прочее до конца. При сем по обоим хорам пето было протяжно «Святый Боже». Сам же я с диаконом, пред престолом до земли кланяясь, чувствовал внутренне сладчайшее удовольствие, которого изобразить не могу. Однако и тут человеческими пороками осквернено. Сребролюбие с кошельком таскается и, самого священника не миная, почти вырывает в складку. От мясных обедов, которые в союзных почти храму комнатах отправляемы были и в которые из алтаря многие двери находились, во время литургии дух проникал до самой святой трапезы. Тут я видел следующее ужасное позорище. Как некоторым недоставало к явствию птичьих и звериных мяс, то они одетого в черную ризу человека, имевшего голые колена и убогие сандалия, убитого в руках держа, при огне колена и икры жарили и мясо с истекающим жиром отрезывая и отгризывая жрали, и сие делали акибы некие служители. Я не стерпя страда и свирепства сего, отвратил очи и вышел.
Сей сон не меньше усладил меня, как и устрашил».
«Я пишу жизнь человека сего, — говорит Ковалинский, — в христианском веке, стране, исповедании. Да прочтут книгу христианства, святое писание и увидят, что человек способен быть прозорливцем. Не разумеющий, да не разумеет»!
Этот сон необычайно характерен: это не просто сон — это смысл всего борения Сковороды. Он «отвратил очи» от всего содержания жизни, от всего просто данного, он «вышел» из всех обычных условий существования. Как истинный философ, он с жизнью своей проделал то, что хотел проделать с мыслъю своею Декарт. Если Декарт методическим сомнением решил избавить методическую мысль свою от господства традиции и предрассудков и для этого, усомнившись во всем, пытался
Ковалинский говорит:
«Не реша себя ни на какое состояние, положил он твердо на сердце своем снабдить свою жизнь воздержанием, малодовольством, целомудрием, смирением, трудолюбием, терпением, благодушеством, простотою нравов, чистосердечием, оставить все искательства суетные, все попечения любостяжания, все трудности излишества».
Тот, кому покажется это решение малозначительным, пусть примет во внимание две вещи. Во первых, характер Сковороды необычайно целен. Раз решив что-нибудь, он с неуклонностью выполняет. Принять такое решечие, через неделю забыть его (в духе нашего современного безволия) — это, конечно, очень малозначительно. Но Сковорода, приняв такое решение, остался верен ему всю жизнь. Тот новый, значительный вид, который принимает его фигура в последнюю треть его жизни, всецело вырастает на почве этого решения. Во вторых, если мы вспомним хаотическую подоснову характера Сковороды, соединенного с крепкой и упорной внешней волей, мы поймем, что трудности, переживаемые Скородой, чисто внутреннего, духовного порядка. Захотел бы он рубить турков, он, не колеблясь, пошел бы, куда следует. Внешне проявить свою волю ему ничего не стоило. Он избрал более трудный путь: волю свою укротить, хаос свой смирить. И в этом смысле решение его, с виду малозаметное, гораздо значительнее, чем все возможные и легкие для Сковороды самоопределения внешние.
Сковороде нужно было победить свою хаотичность, тоску, скуку, ненасытную валю. И внутренняя борьба его, патетическая устремленность к «Петре» стала приносить свои плоды.
«Сковорода начал чувствовать вкус к свободе от суетностей и пристрасти житейских, в убогом, но беспечном состоянии, в уединении, но без расстройки с самим собой… Волю он углубил, со всем умствованием ее и желаниями в ничтожность свою; поверг себя в волю Творца, предавшись всецело жизни и любви Божией, дабы Промысл Его располагал им яко орудием своим, а может и яко же хощет».
Не пойду в город богатый. Я буду на полях жить.
Буду век мой коротати, где тихо время бежит.
О дубрава! о зелена! о мати моя родна!
В тебе жизнь увеселена, в тебе покой, тишина
Не хочу и наук новых кроме здравого ума,
Кроме умностей Христовых, в коих сладостна душа.
О дубрава! о. зелена! о мати моя родна!
В тебе жизнь увеселена, в тебе покой, тишина…
Здравствуй, мой милый покою! Во веки ты будешь мой.
Добро мне быть с тобою: ты мой век будь, а я твой.
О дубрава! о свобода! в тебе я начал мудретъ,
До тебямоя природа, в тебе хочу и умереть.
Бурная душа его, вкусив покоя и тишины, стала зацветать.
Весна люба, ах пришла! Зима люта, ах прошла!
Уже сады расцвели и соловьев навели.
Ах ты печаль! прочь отсель! Не безобразь красных сел.
Бежи себе в болота, в подземные ворота!
Бежи себе прочь во ад! не для тебя рай и сад.
Душамоя процвела ирадостей навела.
Счастлив тот и без утех, кто победил смертный грех.
Душа его Божий град, душа его Божий сад…3«Душа человеческая, повергаясь в состояние низших себя степеней, погружаясь в зверские страсти, предаваясь чувственности своей, свойственной скотам, принимает на себя свойства и качества их, злобу, ярость, несытость, зависть, гордость и пр., возвышаясь же подвигом доброй воли выше скотских увлечений, зверских побуждений и бессловесных стремлений, восходит на высоту чистоты умов, которых стихия есть свет, разум, мир, гармония, любовь, блаженство, и от них заимствует некоторую силу величественности, светлости и разумения высшего, пространнейшего, далечайшего, яснейшего, и превосходнейшей святости в чувствах».