Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции

Жуков Юрий Николаевич

Оказалось, сначала он вместе с Файвиловичем проехал по маршруту, которым следовала обычно машина Сталина: «Арбат, Дорогомиловская улица, Можайское шоссе. Проехали по этому маршруту и ничего подходящего не нашли.

Возвратившись, я доложил Зиновьеву о результатах нашей поездки, и Зиновьев сказал, что нужно усиленно заняться слежкой у Центрального комитета для того, чтобы убить Сталина».

Однако Бакаев все же вернулся к первоначальному варианту. «Розенгольц, — продолжил Бакаев показания, — мне сообщил, что им (ему и Дрейцеру — Ю. Ж. ) удалось совершенно точно установить не только дни, но и часы проезда Сталина за город. Обычно это происходило накануне выходного дня, были названы часы. Время, говорил Рейнгольд, теперь не ждет. Есть люди,

которые горят желанием стрелять в Сталина. Надо, говорит, это сделать завтра.

Когда мы подъехали к этому месту — около моста возле Дорогомиловской улицы, он мне назвал стрелка — Радина... Я его видел только раз. Он, говорит Розенгольц, придет не один, а вместе с Файвиловичем и со своими ребятами. Надо завтра же выехать с ними. Я согласился.

На следующий день после обеда действительно приехал ко мне Радин и говорит: собирайтесь, Иван Петрович, поедем. Выходим. Смотрю: в машине Файвилович и еще один совершенно незнакомый мне человек, о котором Радин сказал, что это абсолютно свой человек и примет вместе с ним, Радиным, участие в выполнении террористического акта над Сталиным. Файвиловича, говорит, мы должны будем высадить на Дорогомиловской улице для того, чтобы он нам просигнализировал время прохода в этом месте машины Сталина, а нас, говорит, всех высадят возле моста, машину поставим в переулке, там вы ее и ждите. Хорошо, говорю.

Высадили Файвиловича, где указал Радин. Поехали дальше. Через некоторое время догоняет нас машина, в которой сидело человек шесть молодых людей, одетых в военные гимнастерки. Взволновавшийся Радин говорит, что это охрана Сталина, что она нас заметила, что надо отставить наше предприятие. Эта машина с охраной, сам не знаю, кто там был, обогнала нас, причем сидевшие в машине внимательно рассматривали нас.

Я сказал, чтобы поворачивать нашу машину обратно, и мы вернулись. По дороге просигналили Файвиловичу, чтобы он снимался, садился в трамвай и уезжал, а сами поехали на квартиру Рейнгольда, как условились накануне, что мы вне зависимости от результатов выезда для совершения террористического акта заедем на квартиру Рейнгольда и скажем ему. Там был, кроме Рейнгольда, и Дрейцер. Мы рассказали ему.

Председатель: Все участники были вооружены?

Бакаев: Да, револьверами»⁷⁵⁷.

3.

К концу второго дня процесса обвинение успело добиться всего, чего хотело. Получило «неоспоримые» — то есть основанные лишь на показаниях подсудимых, которые могли быть оспорены — свидетельства и существования центра заговорщиков, и его террористической устремленности, и подготовки военного мятежа, и — самое важное! — разработки планов покушения на Сталина. Все это подтвердили как троцкисты — Мрачковский, Тер-Ваганян, так и зиновьевцы — Рейнгольд, Дрейцер, Пикель, Бакаев, Евдокимов, Каменев. Категорически отверг все обвинения только Смирнов, но его твердая позиция максимально оттенила, подчеркнула вроде бы чистосердечные признания остальных обвиняемых, расходившихся лишь в деталях.

Вот тогда-то на авансцену допустили главного подсудимого, Зиновьева. До тех пор просто подтверждавшего все показания. Можно было ожидать, что Григорий Евсеевич вскроет все закулисные деяния руководства центра, поведает о тайных замыслах руководителей центра, неизвестных остальным его членам. Однако полуторачасовое его выступление не дало ни обвинителю, ни председателю суда ничего нового, на что им можно было бы опереться.

Речь Зиновьева на процессе оказалась по духу и стилю более похожей на те его письма, покаянные письма, которые он направлял с декабря 1927 года Сталину, в ЦК. И не случайно Троцкий, познакомившийся с этой речью лишь в кратком газетном цитировании, уничижительно назвал ее «агитационной», «дипломатическим документом»⁷⁵⁸.

Действительно, приступил Зиновьев к показаниям с того, что, как он, видимо, полагал, от него и ожидали. «Я думаю, — сказал он, — что поступлю правильно, если начну с восстановления объединенного троцкистско-зиновьевского центра в 1932 году». Вместе с тем, не забыл он и о том, что следует подтвердить и непрерывность существования антисталинской

оппозиции с 15-го съезда, а особенно — после признания 16-й партконференцией в апреле 1929 года наибольшей опасности для ВКП(б) правого уклона.

«Когда я, — продолжал Зиновьев, — смотрю теперь назад, в 1928-1932 годы, я должен сказать, что и в эти годы между нами и троцкистами осуществлялось только известное разделение труда. Что он (Троцкий) делал за границей с развязанными руками в другой обстановке, то же самое делали другими методами в другой обстановке на родине. И мы в это время были только более опасными и более вредными, потому что мы делали это менее открыто, именно потому, что мы были ближе к руководящему составу партии, к самой партии и учреждениям советской власти. Мы составляли филиал троцкизма внутри страны».

Но и такое признание оказалось уверткой. Зиновьев не сказал, что же именно они «делали». Однако продолжал, не замечая противоречия, объяснением длительного бездействия и тех, и других. Правда, теперь говорил уже не «я», а «мы», лишь подразумевая себя одним целым со своими единомышленниками.

«Что ждали? — задал он риторический вопрос. — Ждали двух вещей. Увеличения трудностей, которые при тогдашней (нашей) концепции должны были неминуемо пойти более обостренно, ибо от капитуляции перед трудностями вначале мы перешли потом к прямой ставке на трудности...

Мы ждали, во-первых, обострения трудностей. Ждали и надеялись, во-вторых, на возникновение раскола внутри ЦК большевистской партии... И вот в 1932 году создается обстановка, которая и для оставшихся в СССР, и для Троцкого, находившегося на буржуазной свободе, показалась моментом, которого мы ждали. Нам показалось в этот момент, что действительно трудности будут расти, что они имеют органический характер, что недовольство расширяется, что наступил момент, когда мы сможем решиться на более (? ) активные действия. Мы питались всякими слухами, черпали их откуда угодно — со страниц “Советского бюллетеня” (явная ошибка, следует читать “Бюллетень оппозиции” — Ю. Ж. ), “Социалистического вестника” (газета эмигрантов-меньшевиков, издававшаяся в Берлине — Ю. Ж. ), слушали из подворотни о том, что возникают разногласия в ЦК».

Повторяя многократно «мы», Зиновьев долго не объяснял, кого конкретно он имеет в виду. Наконец понял, что увертками не отделаться, и пояснил, опять же обойдясь без фамилий:

«Мы прошли в том же 1932 году как бы два цикла. Первый — когда идет прямая ставка на рост трудностей, надежда на то, что они вырастают в такой мере, когда мы и “правые”, и троцкисты, и примыкающие к ним более дробные меньшие группы сможем выступить открыто, мечтали выступить единым фронтом, причем тогда считали, что больше всего шансов принадлежит “правым”, что их прогнозы больше всего оправданы, что их имена будут иметь особенно притягательное значение. Поэтому мы считали необходимым в этот момент особенно подчеркнуть близость с ними, искать близости к ним и самонадеянно считали, что имена Зиновьева, Каменева и Троцкого будут иметь особенно большое значение».

И снова Зиновьев спрятался за спасительным «мы», за подразумевавшимися единомышленниками, умолчав о конкретном единственном «деле». О своей и Каменева роли в пусть косвенном, но все же участии в распространении документов Рютина, что неоспоримо свидетельствовало о связях зиновьевцев с «правыми». Снова и снова Григорий Евсеевич отделывался общими рассуждениями:

«Мы считали, что будет происходить рост и обострение трудностей, что недовольство пойдет не ручейками, а реками и морем, что приходит тот желанный момент, когда мы должны будем, и конечно, единым фронтом, сделать открытое выступление против партии. Новое открытое выступление может быть сопровождаемо каким-либо более активным шагом, который мы не применяли во время первой дискуссии (в 1927 году — Ю. Ж. ), хотя и тогда мы доходили до антиправительственной демонстрации 7 ноября. Более всего тогда подпольные группы как “правого”, так и так называемого “левого” направления искали связи с Зиновьевым и Каменевым».