Григоровы острова
Шрифт:
В проходной топится железная печка, на ней закоптелый чайник. Вахтер -небритый рыженький мужичонка в стеганке, подпоясанной солдатским ремнем.
– - Да вы что, граждане, рехнулись совсем? Могу ли я постороннюю машину ночью на территорию пропустить? Да и разошлись уж все, нынче ведь суббота, вот и товарищ инженер подтвердит.
В будку, со стороны "территории", вошел молодой мужчина (значит, инженер), впрочем, тоже в стеганке.
– - Да вот мы... на рыбалку... Герой Советского Союза... писатель... понимаете, такая незадача.
– - Семеныч,
Заехали в огромное крытое помещение, где множество машин, эстакады для их ремонта, станки. Полутемно, пустынно, тоскливо. (Наши жены, наверно, думают, что мы далеко, во всяком случае, едем. Им и в голову не придет, что мы сидим на автобазе и русый паренек озабоченно копается во внутренностях Сашиного "Москвича".)
Для рабочих базы, тех нескольких человек, что не ушли еще домой, наш "Москвич" -- разнообразие и развлечение. Все они собрались вокруг, разговариваем.
– - А правда ли, говорят, что в прошлом году автобус с рыбаками под лед ушел?
– - Не автобус, а грузовая машина с фанерным верхом.
– - Ну и как же?
– - Мы там не были. Говорят, грузовик попал на полынью, затянутую свежим ледком, и тогда как передние колеса зацепились уж за твердый лед, задние проломили корку, и машина встала вертикально
Ну, а рыбаки как же? Ну... и рыбаки, куда же денешься, к тому же в шубах.
– - Говорят, фары в воде долго светились?
– - Нет, фары остались наружи. Сказано, машина встала вертикально. Дверца из фанерного кузова была сзади, как раз на дверцу машина-то и встала.
– - Да, история.
– - Да. Там ведь если не захлебнешься, заледенеешь.
– - А вот вы не поверите, братцы, -- заговорил вдруг пожилой уж человек, -- что я в войну, держась за обломок бревна (а бревно в льдину вмерзло), восемь часов в воде сидел.
– - Ври больше, -- горячо возразил паренек, так примерно сорок первого года рождения.
– - Не способен на это человек. Ледяная вода... Переохлаждение организма... Полчаса, и готов.
– - Какие вы ученые -- переохлаждение! А я говорю, восемь часов в зимней воде просидел.
– - А почему?
– - Светло было, чуть шевельнешься -- очередь. Или снаряд. Простреливалась вся река. Товарищ мой не выдержал, отпустил бревно, поплыл. Через десять метров накрыли, как все равно горстью гороха бросили. Думаю, пуль пять в него шлепнулось. А я восемь часов сидел.
– - И жив остался? Не поверю.
– - Так вот же я, разве не видишь, что жив.
– - Врешь, -- начал всерьез горячиться паренек военного года рождения.
– - Переохлаждение организма. Чудес, папаша, на свете не бывает.
– - Ах ты, щенок, это я-то вру? Чудес не бывает! А Москва? Немцы в семи верстах были -- не чудо? А вся война? Где ты был в сорок первом году?
Спор становился все горячее. Но "Москвич" уже светился всеми фарами и подфарниками. Так мы и не дослушали спора между двумя русскими людьми насчет того, может ли человек просидеть, не двигаясь, восемь часов в воде, или все-таки чудес не бывает?
Из тьмы со
Как ни подхлестывал Саша "Москвича", время было потеряно на автобазе, да и дорога ослизла от снегопада. К тому же немного поплутали, запутавшись в трех последних деревнях. Все это кончилось тем, что к дому Бориса Петровича мы приехали за полночь. Огня уже не было. И если бы хоть чуть потеплее было в не отапливаемом "Москвиче", право, мы не решились бы стучаться к незнакомым, не ждущим нас людям.
На третий стук засветились окна. Борис Петрович, открыв, не спрашивая, кто мы, пустил в избу, а там уж и спрашивать не пришлось. Во-первых, по наряду увидел, что рыбаки, во-вторых, я поторопился вручить ему ту самую, полгода хранимую записку.
Хозяин дома оказался мужчиной за сорок, с лицом красным и обветренным, как у старого полярника. Его жена Клавдия Георгиевна, выйдя из-за перегородки, так и осветила всю комнату радушием и гостеприимством. Тотчас появились на столе свойские грибки, свойская капустка и, уж конечно, свойские жареные окуни. Ого, если бы вот тот окунь попался нам с Германом на Сенеже, было бы событие на весь Дом рыбака, да и на все достославное озеро Сенеж.
Между прочим, Борис Петрович сказал нам, что мы завтра должны подняться в шесть и тогда он сам проводит нас на нужное место.
Надо ли говорить, что зимой в шесть утра так же темно, как и в любой другой час ночи. Не начинало брезжить, когда мы, попив чаю, с трудом разогрев машину, тронулись еще дальше, хотя считали вечером, что Борис Петрович -- край нашего пути и что дальше ехать некуда. Ехать же, оказывается, нам пришлось еще километров двенадцать.
– - Теперь слева от нас все время Волга, -- Борис Петрович кивнул головой налево.
– - Теперь мы едем все время по самому ее берегу.
Но ничего, кроме начинающей сереть мглы, мы не могли увидеть слева. Зато по дороге мы то и дело видели пешеходов, идущих вперед спешащей, уверенной походкой, как бы боящихся опоздать к началу очень важного или интересного.
– - Густо рыбак нынче идет, -- заметил Борис Петрович.
– - Это все наши местные ребята.
Местные рыбаки были одеты не как мы: не в тяжелые шубы, а облегченно, все больше в короткие тужурки. Да оно и понятно: десять-двенадцать километров пешком в нашей одежде не пройдешь. Потом мы увидим, как местные рыбаки будут энергично перебегать с места на место в поисках обильной лунки, в поисках матерых окуневых стай, делая перебежки по километру и более, тогда как мы все больше на одном месте. У местных рыбаков редко встречаются деревянные ящики, но почти сплошь железные банки (по форме -- сплюснутое ведро), на которых они и сидят. Не знаю, почему такая мода и почему это удобнее деревянного ящика.